Есть счастливчики, родившиеся в рубашке. А он появился на свет без рубашки, но зато с гитарой.
И ему не нужна ярко оформленная сцена с подсветкой и подтанцовкой.
Ему не нужен даже микрофон. Только голос – лирический тенор, гитара и душа.
Эти песни запоминаются, потому что он поет их так, как будто с каждой проживает целую жизнь.
Одна из его песен «Кайда сен?» – «Где же ты?», звучащая на двух языках, русском и тувинском, стала народной визитной карточкой шестиструнного маэстро Сергея Сокольникова, который даже за миллион евро не согласится расстаться с гитарой и перестать петь. Потому что тогда теряется смысл его жизни.
– Сергей, первая песня, которая была исполнена вами на публику?
– Что же я там в Ужепе пел в клубе? Может быть, на итальянском? Точно, «Санта Лючия» – песня из репертуара Робертино Лоретти. Мне было лет восемь, второй класс.
Когда в Ужепе по вечерам на два часа включали движок и давали свет, мама быстренько включала радиолу, и мы слушали пластинки. Мне нравилось петь вместе с Робертино Лоретти, а потом мама позанималась со мной, и я, запомнив слова, стал, подражая ему, петь один.
Уже не помню детали этого дебюта в Ужепе, но очевидцы рассказывали: очень стеснялся, покраснел, но спел прилично.
– Село Ужеп, верховье малого Енисея, старообрядческое поселение. Так вы из староверов?
– Нет. Тогда в Ужепе жили несколько мирских семей, в том числе, и наша.
Отца – Альберта Тимофеевича Сокольникова – направили туда работать охотоведом. Мама – Алла Сергеевна – тоже очень хорошо для Ужепа подошла: она, преподаватель русского языка и литературы, работала в школе учительницей.
Родители мои – большие путешественники, очень мобильные люди. Постоянно перемещались по Союзу: два чемодана, сели и поехали.
Отец – с берегов реки Лены, Иркутская область, поселок Жигалово. Он познакомился с мамой в Иркутске, где оба учился в пушном техникуме, позже мама пединститут окончила.
Мама родом из Чувашии. Я тоже: поселок Вурнары Вурнарского района Чувашской АСССР. Там 19 августа 1960 года родился, прожил полгода и – по городам и весям вместе с родителями.
В 1966 году добрались до Тувинской АССР. Первый класс закончил в Кызыле, в первой школе. Жили в одном из домов рядом со школой, а за стенкой – художник Суздальцев. Мне очень нравился запах красок, олифы, проникавший к нам из его квартиры. А однажды выпали кирпичи, и наша стена провалилась в квартиру соседа. Это мощное событие хорошо запомнилось.
Пять классов закончил в Ужепе, а десятилетку – на крайнем севере: полуостров Таймыр, поселок Хатанга. Туда вербованный народ ехал со всей страны на заработки.
– Когда впервые взяли в руки гитару?
– В Хатанге, в четырнадцать лет, когда в восьмом классе учился. Как раз был гитарный бум. Было даже неприлично не играть, хотя бы три аккорда не брать, неважно – есть слух или нет.
Самая первая моя гитара – уменьшенная, шестиструнная, стоила 6 рублей 50 копеек. Стал подбирать на одной струне все подряд. Сидел кропотливо: интерес появился и не отпускал.
В нашем классе тогда все за гитары взялись: даже не обладавшие слухом сидели и старательно запоминали: этот палец – сюда, этот – сюда. Месяца два, три – и народ поотсеялся. А кто со слухом – вперед рванул.
– Как понимаю, вам с музыкальным слухом повезло?
– Точно, повезло. Слух – врожденный, от родителей достался, и голос – тоже. Мама с отцом прекрасно пели дуэтом. У папы – баритон, у мамы – альт. Вы бы слышали, как они исполняли на два голоса свою любимую «Сенокосную пору»: «Месяц спрятался за рощу, спят речные берега, хороши июльской ночью сенокосные луга».
Отец и сейчас поет. Они с мамой сейчас живут под Тамбовом – свой дом, хозяйство. Так он работает и все время поет. И так это гармонично у него получатся.
Нашу семью жизнь разбросала: я – в Кызыле, сестра Снежана, она на одиннадцать лет младше, живет в Москве, психолог. Она почти каждый день звонит: держит меня на контроле – рука и ухо Москвы.
Родители – в Тамбовской области. Но они свой след в Туве оставили. Папа как охотовед, руководитель промхоза в Сарыг-Сепе. Мама известна своей культурной работой. Она писала стихи, у нее есть несколько песен с Аленой Иомужап, написавшей музыку к ним. Они хорошо друг друга почувствовали. Это известные песни, которые и сейчас поют: «Саянские горы», «Цвети, Каа-Хем», «Эхо Саян».
– Одну из этих песен – «Эхо Саян» – слышала совсем недавно: 5 июня на закрытии фестиваля композиторского творчества «Музыкальное лето в Туве». Все было объявлено, как положено, торжественно: слова Аллы Сокольниковой, музыка Алены Иомужап. Исполняла песню Галина Сюрюн.
А в вашем исполнительском репертуаре есть мамины песни?
– Да, «Цвети, Каа-Хем», был первым исполнителем этой песни на мамины стихи – в восемьдесят шестом году.
– Значит, вы вышли с гитарой не из музыкальной школы?
– Нет, не из нее. Я вышел со двора. С завалинки, из подъезда. Так до сих пор себе и аккомпанирую.
А школу окончил – и решил подняться в небо. В Красноярске в летчики не прошел по здоровью и махнул из Хатанги в Латвию – в радиотехническое училище. Рижское авиационное училище средств связи – так оно тогда называлось, а потом – Рижское летно-техническое училище гражданской авиации. Училище – полувоенное, оттуда выходишь с одной звездочкой – лейтенантом запаса.
В Риге – красота: люди – со всей страны, музыки – валом! Меня сразу взяли в ансамбль училища: играть и петь на танцах. И учеба, все эти точные науки отошли на второй план. Первый учебный год прошел – у меня хвосты почти по всем предметам. Мне говорят: осенью пересдашь, давай за лето подтягивайся.
Куда там подтягиваться: летом – всех в стройотряды. Кого куда, а нас, всем ансамблем – на пивзавод, знаменитейший «Алдарис». Оказались в числе привилегированных.
Красота! Все лето в Доме культуры пивзавода играем, на халтуры в город выезжаем. И пиво – рекой. Какие там хвосты, когда лето такое прекрасное!
Как всегда – внезапно – подошла осень. Мне говорят: давай пересдавай экзамены.
– Уже догадалась: вас из авиационного училища выперли.
– Ну, почему это выперли? Я сам ушел.
А домой ехать неудобно: вот, здрасьте, я училище бросил. Что бы отец сказал? Он – мужик с характером.
Принимаю решение: чем домой с позором, лучше – в армию. Захожу в рижский военкомат: «В армию здесь принимают?» «Здесь, здесь, заходите!»
Подполковник, или даже полковник, посмотрел мои документы: «О, так ты в РАУССе учился. Раз оттуда уходишь через год, значит, ума не набрался, и два года в сухопутных войсках тебе будет мало. Будешь служить три – в Военно-морском флоте!»
Молодец, хорошо рассудил.
Меня очень помпезно провожают: за ворота из училища парни на руках выносят. Нас отправляют в учебку – в Белоруссию, в город Пинск. А там отбор простой: сидит старшина с карандашиком и постукивает. Простучал за ним, сумел отбить ритм – радист. Не простучал – моторист. Я, конечно, со слухом – простучал.
– Тут-то суровые армейские будни и сделали из вас человека?
– Может, кому-то они и показались суровыми и тяжелыми, а меня это даже веселило: трехъярусные кровати, построение на плацу в кальсонах и с матрасом. Триста человек – и все в белых кальсонах и с матрасами!
– А зачем строиться именно в кальсонах и с матрасами, в чем здесь секрет обороны страны?
– Просто такая команда. А команда дана – выполняй. Много веселых моментов в армии придумывают. Меня это даже забавляло.
В учебке мне было интересно. Я там тоже в ансамбле играл. Лишними маршировками нас не мучили. С девяти до девяти – учеба. За девять месяцев – мощная подготовка: радистов обучили так, что с закрытыми глазами всеми десятью пальцами работали. Сплошной поток знаков.
И я размечтался: попаду на мощный корабль или на подводную лодку. Потому что распределение оттуда шло по всем флотам: тихоокеанский, балтийский, черноморский.
– И в какое же море-океан вас отправили?
– На самое дохлое – Каспийское море. Мало того, даже не на корабль, а в штаб каспийской флотилии – в Баку. Я сильно был разочарован.
Ну, ладно, что долго горевать. Тут же ребята нашлись: гитары, музыка. Мы же радисты, западную музыку можно поймать тайненько: «Би-би-си», радио Монте-Карло. Вечерами кто чего, а у нас – своя группа в сушилке. Инструментов не хватало, так вместо барабанов ящики и коробки ставили, хотя бы так – имитация.
На Каспии стал первые свои песни писать: на стихи Андрея Михайлова, москвича, с которым вместе служили.
Вот так три года и отслужил. Даже на месяц больше, потому что у меня за все это время набрался месяц гауптвахты: где три, где пять суток.
– Так вы довольно активно на губе сидели. И что нарушали?
– По мелочи. С начальством, в основном. Где надо кивнуть – не кивнул, где промолчать – не промолчал. Где-то с алкоголем, это ведь как всегда в армии: кто-то проскочил, а кто-то попался.
А гауптвахта, так же, как и дисбат – дисциплинарный батальон для нарушителей, не идет в срок службы. Вот мне дополнительный месяц и насчитали.
Так что демобилизовался только в конце ноября 1981 года. Родители к этому времени с северов снова вернулись в Туву. Сюрпризом родителям прилетаю на самолете в Кызыл: дубачина, а я в бескозырке и легком бушлате. Из Баку-то в жару улетал.
Родители мне в письме объясняли, как добраться на улицу Калина, дом 24 «б», где они тогда жили – напротив автодорожного техникума. Но я недопонял, перепутал и из автобуса раньше вышел. Куда идти – не знаю. Холодина – невозможная. Деваться некуда. До того замерз, что пошел на телевидение. На вахте мне объяснили, какое направление держать. Отогрелся и рванул.
– И с чего начали штатскую жизнь?
– Пошел в Кызылское училище искусств. Решение связать жизнь с музыкой в армии уже окончательно созрело.
Правда, отец не считал это серьезной профессией. Но так многие думают. Потому что здесь надо быть или на самой высоте, либо всю дорогу в середнячках перебиваться. Либо уж сильно музыку любить и преподавать, если есть дар педагога.
Музыкальной школы за плечами нет, поэтому единственный шанс – вокальное отделение. Прихожу в широченных флотских брюках-клеш в училище, а там студенты первого курса учатся во всю, уже первый семестр заканчивают. Но меня как служивого не развернули, прослушали.
Прослушивала Тамара Алексеевна Леонтьева, замечательный педагог дирижерско-хорового отделения. Она в числе одних из первых в Кызыл преподавать приехала – из Свердловска. Спел «Уголок России», Тамара Алексеевна отправила к Серафиме Андреевне Калининой, она проверила диапазон голоса, разрешила сдавать следующие экзамены – сочинение, историю. Сдал, поступил.
Надеялся-то на эстрадный вокал, а тут его не было, только классический. Стал осваивать классический репертуар. А в ансамблях, конечно, петь продолжал: на летней танцплощадке в парке, ее тогда «Верандой» называли, в ресторане «Кызыл».
Серафима Андреевна, мой педагог по вокалу, все время ругала: «Вы же, Сергей, лирический тенор! Нельзя смешивать классику и эстраду, вам нельзя петь в ресторанах. Вот у меня до вас Володя Женгелович учился, я его тоже за это ругала».
Серафима Андреевна Калинина – женщина с характером и замечательный педагог, приехала из Москвы после консерватории. Педагог такого уровня сегодня вряд ли в Кызыле есть. Все ведущие тувинские вокалисты у нее учились. Она уже ушла из жизни, мы ее постоянно с благодарностью вспоминаем.
Я Серафиму Андреевну очень уважал, но в кабаках и на танцах все равно пел – зарабатывал. Не было у меня такого понятия, что должен петь только классику. Не держался особенно за классическое направление.
Вырос-то на западной музыке и на советских эстрадных ансамблях. И хотелось всю жизнь играть в ансамбле, по юношескому максимализму думал: ансамбль – это все, встретились и до седин вместе играем. Правда, жизнь позже показала: такая идиллия просто невозможна.
– В самом начале восьмидесятых еще никаких дискотек в Кызыле не было, и молодежь отдыхала под музыку ВИА. Никаких фонограмм – играли и пели в домах культуры только вживую.
– Да, было такое время: только живая музыка. И музыканты были сильные. Я-то был солистом и только подтренькивал на гитаре, потому что были гитаристы настоящие: Ахат Хабибуллин – сильнейший гитарист, мы с ним вместе учились, Витя Бочкарев, мы с ним играли на «Веранде», Сергей Кривоус из «Патефона».
В каждом доме культуры играл свой ансамбль: в «Енисее», «Мире», «Колосе». В «Мире» – «Антарес»: Андрей Надин, Витя Быков, Андрей Островидов, Сергей Пивоваров.
Мы в «Колосе» играли, очень популярный тогда был ДК, весь город туда ездил. Гриша Слесарев, оператор из «Патефона», нас под свое крыло взял. Культурно играли: нам пошили костюмы под «Битлз». Мы были конкретно одеты: коричневые рубахи, черные костюмы с отворотами, даже обувь одинаковая. Очень популярны были песни из репертуара групп «Афтограф», «Аракс», «Круиз», «Интеграл».
Так что четыре года учебы тоже прошли очень весело. Мы ведь и с Олей в училище встретились.
– Вот-вот, дошли до важного момента, теперь рассказывайте: как вы с ней познакомились?
– Мне момент, когда Олю впервые увидел, очень ярко запомнился. Стоим с Лехой Саая, он сейчас в оркестре в филармонии работает, на втором этаже училища: идет девушка. Я говорю: «Леха, посмотри, какая девушка!»
Мы с Лешей Саая очень хорошо дружили. Жили рядом и вместе ходили Олю провожать. А она жила на другом конце города. Проводим – и вдвоем домой, пешком.
Оля музыкальную школу окончила по классу фортепиано, училась в училище на отделении теории музыки. И она мне очень помогала перед экзаменами. Ежегодно мне надо было сдавать предмет – общее фортепиано, а я на пианино играть-то совсем не умел. И Оля со мной занималась: она играет, а я запоминаю. Учился не по нотам, а по слуху, запоминая за ней, куда какой палец на клавиши ставить.
С нас, вокалистов, выдающийся фортепианной игры и не требовали, всегда говорили: ну, это вокалист, ему это не сильно надо. Нам и задавали простейшие пьески первого, второго класса музыкальной школы: этюды Черни, например. Вот за три дня до экзамена с помощью Оли и готовился к их исполнению.
Училище перед экзаменами – это было что-то! Трое суток – мобилизация всех студентов, все в нем ночевали, готовились: кто на каком инструменте, каждый – свое.
Поженились мы с Олей в 1984 году, я как раз третий курс закончил. У нас свадьба хорошая была, со всеми вытекающими: два дня гуляли у Оли в доме, по всем традициям. Со всеми испытаниями для молодоженов. Мне – и дрова рубить, и подметать – специально мусором все комнаты засыпали. Все, как надо. Весело было.
– А как все-таки классический вокал – ваша основная специальность, которую получили в училище искусств? Так и не сделали ни одной попытки дальше пойти в этом направлении?
– Сделал одну, но вернулся с полдороги. Госэкзамены в училище сдал очень успешно. Пел арии из опер, романсы «В крови горит огонь желанья», «Средь шумного бала», «Соловьем залетным юность пролетела».
В училище – прекрасный зал, лучшая акустика в городе. Сейчас что-то в зале изменили, хуже стало. А тогда акустика была бесподобная: встал на сцене и никакого микрофона тебе не надо – голос прямо в зал идет.
На экзамен приезжала педагог из Красноярского государственного института искусств, сейчас это академия музыки и театра. Она меня сразу и заприметила: «Обязательно приезжай к нам поступать!» Получил диплом и поехал.
А в Красноярске меня, оказывается, уже конкретно ждут. В общежитии института встаю в длинную очередь абитуриентов: получать комнату. И вдруг кричат: «Сокольников здесь? Подойдите!» Подхожу к коменданту, а очередь смотрит осуждающе: «Блатной идет». Даже неудобно.
Но, не судьба. Надо сдавать вокал, а голос пропал. Вроде, ничего не делал: не пил, мороженое не ел, не купался, а голоса – нет.
И тут надо бы переждать немножко: голос бы восстановился. А я собрался и уехал обратно в Кызыл.
– Нет ничего более бессмысленного, чем жалеть о том, чего уже не вернешь и не исправишь. Но все же задам вам этот вопрос: не жалеете ли, что двадцать шесть лет назад так круто сошли с классического оперного поприща?
– Я и сам себе этот вопрос не раз задавал. И ответ уже есть: нет, не жалею. Потому что мне повезло: восемь лет – с 1986 по 1993 год ездил с гитарой по всей Туве.
В Кызыле несколько месяцев поработал методистом в отделе культуры, а в 1986 году в филармонии формировали эстрадно-цирковую группу «Чалыы назын» – «Молодость», и меня пригласили в нее в качестве музыканта.
И сразу же всю группу на целый год отправили в Свердловск – делать программу, с нами занимались очень сильные педагоги, а жили мы в гостинице «Цирк». Программа качественная получилась: артисты цирка со своими номерами выступают, а мы им аккомпанируем.
Володя Тока специально к нам приезжал: писал всю музыку. Состав музыкантов – сильнейший. Сергей Олзей-оол – саксофон, Алик Кувезин – бас-гитара, Игорь Савин – труба, Оргу Эрес – барабаны, клавишника взяли из Свердловска. И я – солист и ритм-гитара.
Вернулись в Туву, поездили по районам, и оказалось, что гастролировать таким большим составом невыгодно. На сценах маленьких сельских клубов все даже не помещались. Ребята-музыканты разошлись, разъехались, а я остался. Прижился, заполнял паузы между цирковыми выступлениями: выходил с гитарой и пел.
Но к девяносто второму группа окончательно распалась: девушки-циркачки активно рожать стали. Я опять остался один, теперь уже при лектории филармонии.
И тут мне снова повезло: год ездил по районам с самим Народным артистом России Максимом Монгужуковичем Мунзуком. Все его Максимом Максимовичем называли, он сам это предлагал. Очень яркое впечатление от Максима Максимовича: все время бодрый, веселый, рюмочку тоже с шуткой намахнет. Всегда с мундштуком, в нем – «Прима».
Сначала – минут двадцать – показывали отрывок из фильма «Дерсу Узала», где он главную роль сыграл. Потом он про фильм рассказывал, про тувинские музыкальные инструменты, которые сам делал. Выходил вместе с супругой Кара-кыс Номзатовной, вместе пели. Аккомпаниатор Владимир Костромин ездил с нами. Хороший был аккордеонист.
Когда они отдыхали, выходил с гитарой я: как раз очень хорошо им пригодился с тувинскими песнями.
– Песни, которые вы поете на тувинском, воспринимаются публикой на «ура». Особенно «Кайда сен?» – «Где же ты?», которую поете на двух языках. Эту песню о любви вас просят исполнить все и всегда. А как родилась идея именно такого – интернационального – исполнения?
– Это в восемьдесят седьмом году было, когда с «Чалыы назын» гастролировал.
Андрей Иргит, друг-канадаходец, играл на гитаре для себя и попросил показать, как играть песню, которая ему понравилась.
Андрей – очень экспрессивный, жилистый, с реки Алаш родом – ему и песня соответствующая приглянулась: «Я московский озорной гуляка» группы «Альфа» на стихи Есенина. Мы же тогда привыкли Есенина больше в лирическом варианте слушать, а «Альфа» взяла на себя смелость сделать другой – нестандартный.
Показал, а он мне в ответ – «Кайда сен?» Я эту песню на русском давно знал. Когда в школе только начинал осваивать гитару, мой дядя Владик Чухров, мамин брат, пришел из армии и научил песне «Где же ты?»
Ну, что же ты грустишь, что скоро осень,
Что золотые листья по земле?
Ну, что же ты грустишь, что ровно в восемь
Я не приду, любимая, к тебе…
Даже не знаю, чья она, кто автор. Очень давнишняя, просто была в народе. А кто-то когда-то перевел ее на тувинский. В советское время очень много песен с русского на тувинский язык переводили, и эта тоже в их число попала. Слышал и другой вариант, она быстрее исполнялась, может быть, это и была изначальная версия. А я в процессе всей жизни сделал свой – плавный – вариант.
Выучил песню на тувинском языке и связал с русским текстом – сделал интернациональной. Особенно припев хорошо лег на два языка: «Где же ты, моя любовь, где же ты?»
Стал исполнять ее во время гастролей по районам. Спел – и пошла слава. Оказалось точное попадание. Абсолютно незапланированное.
Это ведь на самом деле очень приятно. Я сам испытывал такое чувство, когда в 1984 году ездили на сорокалетие Советской Тувы в Москву. Все творческие силы тогда в Москву бросили, в том числе и наш хор училища искусств, усиленный всевозможными артистами.
Мы, как буржуины, жили в двухместных номерах гостиницы «Россия», жалко, что сейчас ее снесли. Однажды в фойе гостиницы пересеклись с кубинскими летчиками. «Куба – любовь моя» – это мы тоже учили. И кубинцы исполнили нам «Подмосковные вечера».
И я вдруг ощутил такой-то подъем: нерусские люди поют на русском языке! Пусть даже на ломанном русском, но это настолько приятно!
И с «Кайда сен?» получилось так же. Мы ведь ездили без конца: приедем из района, трое суток в Кызыле, и снова на месяц в другой район. Стал обращать внимание: песня нравится.
Стал набирать репертуар на тувинском языке, ребята показывали, поправляли произношение. Стал исполнять уже двенадцать песен на тувинском, частушки выучил – их особенно бурно принимали.
И вот ведь что удивительно. Сегодня ко мне могут подойти и сказать: «А мы вас в детстве слышали, вы у нас в деревне пели». Это уже выросшие малыши, сидевшие тогда на полу перед сценой в сельских клубах. До сих пор помнят, потому что для них это было поразительно: русский человек может петь на их родном языке!
– Поете на тувинском без проблем, а говорить можете?
– Мне этот вопрос часто задают. Нет, не разговариваю, но немножко понимаю – на автобусно-магазинном уровне. Хорошо знаю счет – это очень помогает. Если акцентирую внимание, понимаю, о чем идет речь. И еще – по мимике.
А вот кантату, которую мы в Москве в восемьдесят четвертом хором на тувинском языке исполняли, могу хоть сейчас с начала до конца повторить. «Дортен дорт чыл совет Тывам торээн чылы» – «Сорок четвертый год – год рождения моей советский Тувы».
Поражаюсь: я ведь ее не пою с тех времен, а она у меня сразу – раз, из подкорки всплывает.
– В вашем разнообразном репертуаре немало морских песен. Знаю, что они не просто так поются: настоящее море заняло серьезный кусок вашей жизни.
– Да, был такой период – дальневосточный. Родители в очередной раз переместились по Советскому Союзу: в девяностом году уехали на Дальний Восток.
Село Лазо Лазовского района Приморского края. Отец там директором промыслового хозяйства устроился.
В 1992 году, Союз к тому времени уже развалился, во время отпуска приехал к родителям в гости. Чтобы без дела не болтаться, сразу к ребятам в Дом культуры и – в агитбригаду. В девяносто третьем опять в отпуск в Лазо поехал, и там кому-то из музыкантов стукнула мысль: выступать на плавбазах, подзаработать всем ансамблем.
Все загорелись, и я тоже. В Кызыле-то уже особой работы нет. Заочно увольняюсь, быстро делаем паспорта моряков.
Подошел сентябрь: время идти на селедку. Приехали с инструментами в бухту Преображение, откуда плавбаза «Советское Приморье» уходила. А нам говорят: сейчас профсоюзов нет, оплачивать музыкантов некому, если хотите – идите на обработку селедки, а концерты можете давать после смены. И добавляют: если сможете.
Мы уже потом поняли, в чем здесь была шутка юмора. Все 45 суток селедка – бешеная. 12 часов отработал, кладешь голову на подушку – раз, и новая смена. Просто на выжим.
Но ничего, адаптировались и три концерта сделали, доказали, что не такие уж мы и дохлые: хватает сил и на работу, и на музыку. Но когда 45 суток пролетели, ребята мои говорят: «Нет, мы уж будем лучше потихонечку играть на баянчике в ДК, пусть и за маленькие деньги».
А я же не местный. Мне дозы в 45 суток не хватило. Ходом – во Владивосток: зимняя рыбалка на шесть месяцев. На этой же плавбазе – на минтай. Потом на другую плавбазу – «Капитан Кабалик».
И так – шесть лет. Но не подряд. Вернусь с плавбазы – работаю в ДК. Но не платят, совсем не платят. Трудные были времена, в те годы работникам культуры по полгода и больше даже маленькой зарплаты не давали. Как хочешь, так и живи.
А Оля с восьмилетней Катюшей, она у нас в 1985 году родилась, ко мне сразу из Кызыла в Приморье приехала. Лиза уже в Приморье родилась – в девяносто шестом.
Как семью обеспечить, что делать? Даже при подсобном хозяйстве в селе все равно хоть какие-то деньги нужны. Собираюсь опять на путину.
– И чем же конкретно вы занимались в путину – сезон промысла рыбы?
– Был обработчиком, это – самый низший уровень вербованных, работяг со всей страны, приезжающих на заработки. Матросу, механику по холодильным установкам надо иметь квалификацию, корочки. И каюты у них другие: по двое живут, а обработчики – по четыре или шесть человек.
На плавбазе – человек триста. Есть и женщины, нередко семьями в обработчики идут – заработать на квартиру, машину, для детей. Деньги за такой тяжелый труд по сравнению с береговыми работами – реальные. Так и крутятся всю жизнь, хотя первая мысль была: раз заработать и дальше спокойно трудиться на берегу. А когда остается пять лет до пенсии, уже смысла нет с плавбазы списываться. И все – всю жизнь в море работягой проходил.
Плавучая база – огромный корабль, на котором все оборудовано для обработки рыбы. А к ней – четыре маленьких кораблика: добытчики, которые плавбазу рыбой обеспечивают.
Сначала был на маркировке. Шесть человек сидят у аппарата и закатывают банки с уже разделанной селедкой. На крышках ставится маркер: дата и так далее. А я должен этими крышками ребят обеспечить: они не должны кончиться, работа ни на минуту не прекращается. Всю смену носишься, разносишь эти крышки.
Такие большие банки были. Селедка в них – целиком. Вкуснейшая. Сейчас такой уже нет.
– Прекрасно помню эту селедку, действительно – отменная. Только для открытия внушительной банки мужская сила была нужна: качественный металл был, да и запаяно от души. Так это, значит, мы вашей селедкой лакомились?
– Вполне может быть. Когда мы в августе девяносто девятого вернулись из Приморья в Кызыл, нам еще попадались в магазинах эти банки, только с соседней плавбазы «Томск».
А вот минтай я сначала фасовал. Головы отрезаны, кишки вынуты наверху. Вниз по фасовочной ленте идет уже разделанная рыба. Насыпал в противень и – на ленту, в шкафы на заморозку на полтора часа. Еще в коробки рыбу укладывал, разные работы. Профессия моя такая была – матрос-обработчик.
– После этого минтай в рот не лез?
– А мы ни минтай, ни селедку и там не жаловали, у нас очень большой выбор был. Когда минтай не попадался, разрешали прилов – рыбу со дна брать: навага, корюшка, камбала. Попадались и краб, кальмар. Краба – завалом, у всех тазами в каютах вот такенные клешни. Икра минтая трехлитровыми банками стоит.
Не голодали, но и пахали – будь здоров.
– Тут уже, думаю, вам не до гитары и не до песен было.
– Как можно без гитары и без песен! Под сценой разыскал инструменты семидесятых годов, набрал желающих играть парней, нам выделили комнатку. Создали на плавбазе группу «Драйв».
Это особенно помогало, когда рыба не залавливалась, добытчики ищут, а ее нет. Были такие периоды, до двух недель могли продолжаться. И народ на плавбазе начинал от безделья понемножечку шизеть, брагу ставить. Делать-то нечего. Как раз по Макаревичу получалось: «Гораздо трудней удержаться от скуки и выдержать полный штиль».
А нас от этого музыка спасала. Мне эта безрыбица даже на руку была: как раз хорошо, можно спокойно играть, петь, репетировать. Несколько песен там написал: на стихи друга Андрея Демидова. Мы вместе работали, только его труд намного тяжелей был: в трюме при минус тридцати градусах укладывал тяжеленные короба с готовой рыбой.
– В шторм попадали?
– Пару раз, и в хорошие шторма. Один раз – в восемь баллов попали. Штормовое предупреждение уже получено, надо срочно в бухту из Охотского моря уходить. А капитан пожадничал: до последнего ждал добытчиков, чтобы рыбу взять и пойти к берегу. Селедку-то нам добытчики закинули, а хвостом в восемь баллов тут-то и цапануло.
Не знаю, с чем сравнить. Можно с шагающими качелями-кабинами – аттракционами, которые были у нас в парке. Даже их не каждый переносит, а тут – огромная плавбаза: то резко вверх, то вниз.
Тут два варианта: одним плохо, они просто зеленые лежат, их наизнанку выворачивает. А другие, наоборот, есть хотят. Я относился к той категории, у которой аппетит появлялся.
– Так вы поэтому так весело поете песню про шторм?
– Да, есть в репертуаре такая шуточная песня Юлия Кима.
Подо мной глубина –
Пять километров до дна,
Пять километров
И двадцать пять акул.
А волна до небес
Раскачала МРС,
Но никто из нас,
Никто не утонул.
Только когда в Туве ее пою, приходится постоянно объяснять, что МРС – это не мелкий рогатый скот, а малый рыболовецкий сейнер.
– Сергей, сколько гитар было в вашей жизни?
– Не так уж и много – шесть. Все – шестиструнные, наше поколение сразу с шестиструнных начинало. Шестиструнная гитара – классическая испанская, а семиструнная – классическая русская.
Первая моя гитара – школьная. Из Баку, из армии, привез классическую гитару – немецкую, на нее железные струны поставил. Я там ее взял за 65 рублей. Деньги родители высылали – выпросил, у матроса ведь какие деньги.
Следующая тоже была немецкая, в Москве купленная. Потом «ленинградка», очень хорошая, пластиковый корпус. На нем с обратной стороны художник Остап Дамба-Хуурак мне картину нарисовал – очень красивую девушку.
В те годы – с восемьдесят шестого по девяностый – в нашей трехкомнатной квартире в Кызыле собирались все ведущие музыканты города. У нас в доме были все: Альберт Кувезин, Гендос – Геннадий Чамзырын, Вреш Мелоян, Рафик Бабаян, Альберт Доржу – вся музыкальная гвардия того времени.
На кухне висел специальный карандаш, и каждый мог черкануть на стене все, что душе угодно: автограф, мысль, рисунок. Мы очень хорошо тусовались.
В одной из комнат жил Женя Ткачев – барабанщик «Ят-Ха», он еще знаменит как барабанщик легендарного вокально-инструментального ансамбля «Патефон».
Я-то «Патефон» не застал, только слух от него. Ансамбль к тому времени, как я со службы вернулся, уже распался. А начинали они в конце семидесятых мощно: на год засели в подвале, делали программу – свои песни. Владимир Женгелович, Витя Дресвянников, Гриша Слесарев, Сергей Кривоус, Женя Ткачев.
Через год вышли с готовой программой и сразу – фурор, пробили народ. Они очень пошли в гору, до того, что их заметили и пригласили в архангельскую филармонию. Они уехали в Архангельск.
А все патефоновцы рано переженились: они же видные парни, на гребне волны. Их сразу всех порасхватали, Женгелович только ускользнул.
А из Кызыла юные жены начали слать телеграммы: или приезжаешь, или – все, прощай. Ну, парни и потянулись назад по одному. И все – коллектива нет. Ранняя слава «Патефон» и сгубила.
А Женя Ткачев, когда развелся, три года жил у нас. И мы с ним все свободное время играли, импровизировали. Очень любил и люблю с ним импровизировать, его барабаны создают внутреннюю пульсацию.
Оля все эти импровизации мужественно терпела, подкармливала нас, когда очень увлекались: свои фирменные булочки стряпала, чай, сухарики приносила.
Хорошее, веселое было время – музыка на любой вкус.
Гитару, на которой сейчас играю, у Альберта Кувезина купил. А моя старенькая, на Дальнем Востоке купленная, к дочке Лизе перешла.
Гитара Альберта – профессиональная, по классу выше, чем предыдущая. Но когда сравниваю, то понимаю: у старой гитары – душевней, мягче звук. Она выгранная.
– Выгранная – что это значит?
– Душа в нее вложена.
Эта гитара во всех морях со мной проходила, и в Южной Корее, и в Японии была, куда плавбаза заходила. Индонезийская, довольно простенькая, но по цене – самая дорогая для меня гитара: 680 тысяч рублей.
Я ведь ее во Владивостоке в 1997 году покупал, когда все в России были миллионерами. Неважно, что на эти миллионы немного чего купить можно было – деньги-то обесценились, но все равно: хотели стать миллионерами и стали.
А морякам платили и деревянными рублями, и долларами, это было большое преимущество. Ребята, когда мы после путины заходили в Корею, Японию, на них машины покупали, разные дефицитные товары – кто что хотел.
– А вы почему же без иномарки из морей вернулись?
– Вот такой простодырый: ничего не накопил и ничего не купил. В 1999 году вернулись с Дальнего Востока назад в Кызыл – подсознательно потянуло обратно. Море – это явление, но Енисей все время вспоминался.
Возвращались в никуда. Квартиру, от родителей доставшуюся, благополучно за бесценок отдали, когда в Приморье уезжали. Начались съемы квартир, так до сих пор в съемной и живем.
Доллары еще оставались после моря, на них и жили. В культуру не захотел идти и до сих пор не хочу. Официальная культура мне не очень нравится: в ней почему-то очень много бескультурья.
А в 2000 году меня пригласили попеть на банкете – в ресторане «Кызыл». Пою, а мне клавишник так профессионально подигрывает. Сразу очень хорошо поняли друг друга. Так познакомился с Мергеном Шойданом, он сейчас на телевидении оператором работает, уже одиннадцатый год дружим.
И все – устроился в кабак, каждый вечер – туда. Три года за счет кабака жил.
Но хозяйка не смогла дело поставить. Надо было вложить средства в хорошую аппаратуру, поставить качественный свет: и народа, и дохода было бы навалом. «Кызыл» же на отличном месте был – в самом центре города. Не стало ресторана, там сейчас вообще офис «Мегафона».
Деваться некуда, пришлось принимать предложение, от которого три года отбивался.
– Что же это было за интересное предложение?
– МЧС. Его мне Борис Иванович Кондауров сделал. Он из гвардии старого турья, постоянно ездил на грушинский фестиваль бардовской песни, рыжий такой, но сейчас уже седой. Сварщик очень хороший, построил весь Ангарский бульвар в Кызыле.
А тогда он работал заместителем начальника тувинского спасательного отряда. «Давай к нам, Серега!» «Да ну, Борис, госслужба – не по мне». Люди хотят в МЧС попасть, а я три года все отбивался от него. А к 2003 году созрел, деваться некуда.
Устроился и по сей день там: тувинский поисково-спасательный отряд МЧС России. Но мы – филиал Красноярска.
– В чем, собственно, заключается ваша работа в тувинском поисково-спасательном отряде?
– Оперативный дежурный. Была возможность стать спасателем: и зарплата побольше, и постоянно классность повышается, но, хорошенько все обдумав, все же выбрал свободу, чтобы иметь возможность выступать. Работаю так: сутки через трое. Бывает, и сутки через двое, когда кто-то в отпуск уходит.
Я на телефоне – 4-02-69. Прихожу в восемь утра, принимаю смену. Сменщик рассказывает, что произошло за сутки, читаю журнал, там все записано.
Поступает звонок, отвечаю: «Поисково-спасательный отряд, оперативный дежурный Сокольников». Если требуется помощь, отправляю дежурную смену.
И свой мобильный телефон в нерабочее время не имею права выключать. При нехватке народа меня тоже могут отправить на поиск: в тайгу, например – в ягодно-грибной сезон, когда люди начинают теряться.
– Сколько чрезвычайных вызовов бывает за сутки?
– В основном, от одного до трех. В день рождения Сергея Шойгу – 21 мая – по-ударному получилось: четыре вызова.
– И чем же вас озадачили граждане в честь пятидесятишестилетия главного спасателя России?
– Два вызова – в квартиры: двери захлопнулись, дети остались в квартире одни. Один ребенок – семимесячный: мама вышла на площадку, а дверь захлопнулась. Четырехлетний сам на двери «Медведь» задвижечку задвинул, пока мама к соседке ходила, а открыть, конечно, не смог.
Я в таких случаях сразу уточняю: принадлежит ли квартира звонящему, предупреждаю, что в окна мы не лазим, а будем взламывать дверь.
Когда только начинал, ребята еще работали с веревками: с крыш спускались, с балконов. Сейчас в окна уже не лазим, потому что были случаи срыва. Да и люди, зная, что спасатели безотказно приедут, если в квартире ребенок остался, или на включенной плите что-то стоит, бывает, обманывали. Ребята рискуют, а оказывается, что и ребенка нет, и плита не включена. Просто такой хитрый ход, чтобы за счет МЧС квартиру открыть, не ломая замка.
Третий вызов – на мост. Очевидцы позвонили в единую диспетчерскую службу: 2-11-68, или просто 01, они тут же моментально – нам: с моста девушка прыгнула в Енисей. Мост же у нас популярный: чуть что не так в жизни – на мост идут. Наши сразу в машину и рванули, мост – под боком, мы же на правом берегу базируемся, потом – на дамбу. А минут через семь звонят – отбой, очевидцы снова позвонили, сказали: девушка выплыла и пошла на правый берег.
Четвертый вызов – на улице Бай-Хаакской сбили пешехода. Мы обязательно на любое дорожно-транспортное происшествие выезжаем, они сейчас участились: машин стало много, а водители, видимо, права покупают, поэтому и ездить не умеют.
– Песня о профессии спасатель у вас есть?
– Специальной авторской – нет. Но есть попурри – композиция из разных мелодий, которое в декабре прошлого года сделал к двадцатилетию МЧС России: шуточная история одной поисково-спасательной работы.
Пародии очень люблю. Это увлечение юморной стороной – еще со школы.
Друзьям на торжественные даты всегда дарю музыкальные пародии. Текст пишу свой, а музыку беру знакомую, интуитивно стараюсь почувствовать, какая мелодия именно этому человеку подойдет.
– Люди, которых вам сейчас не хватает?
– Сани Сапелкина не хватает. Тут у меня абсолютно пустое место получилось, потому что мы с ним очень много общались. И я очень хорошо понимал, какого уровня он человек.
У меня две мечты было. Первая – быть с индейцами. Это еще с шестого класса. Фильмы про индейцев – единственные боевики, которые тогда шли в кинотеатрах, все мальчишки были просто больны этими фильмами. «Чингачгук – Большой Змей» с Гойко Митичем в главной роли – мы все хотели быть Чингачгуками.
Мы все в поселке Хатанга на Таймыре в начале семидесятых играли в индейцев. Обязательно индейский нож, я сам себе его делал, томагавк – его заменял туристический топорик. Это, чтобы их метать, как индейцы.
Я так хотел жить с индейцами! И эта детская мечта сбылась, потому что тувинцы тоже в какой-то мере индейцы. Мне так повезло: по несколько раз с песнями исколесить всю Туву – вплоть до самых отдаленных стоянок.
Вторая мечта: встретиться с Владимиром Высоцким. И вот сейчас мне кажется: когда я с Сашкой Сапелкиным дружил, это я рядом с Высоцким был. Высоцкий Саниным кумиром был. Наше поколение все перешло уже на шестиструнные гитары – испанские, а он начал с семиструнной – русской и остался верен ей, потому что Высоцкий на семиструнной играл.
Редчайший человек Саня. Был полярником в Арктике, много лет работал шофером-дальнобойщиком. Вот он был и поэтом, и бардом настоящим: всегда с гитарой, едет на своем «КамАЗе», крутит баранку, а в голове что-то складывается, рифмуется. Есть у него такая песня – «Трассовики»:
Быть постоянно в дороге,
Сквозь километры мчаться,
В радости жить и тревоге –
Разве это не счастье?
Трасса, дорога – во всех его песнях. Когда он в филармонии к своему пятидесятилетию давал сольный концерт, была понятна его боль – он песнями с дорогой прощался, концерт так и назывался: «Ну, вот и все, отшоферил».
Он ведь уже был на инвалидности, не смог больше ездить, тяжело было. Ему и ходить-то было тяжеловато, хотя виду никогда не подавал, глядя на него, никто не поймет. Он же перенес всяческие раки в детстве, от бородавки что-то у него пошло, что-то сковырнул и такие последствия. Он в онкологии очень много лежал, и там пел, поднимал людей своими песнями.
– Я этот концерт 29 октября 2006 года – первый сольный в жизни Александра Сапелкина, хотя пел он всю жизнь – очень хорошо помню. И его слова, когда его завалили цветами: «Ой, ребята, сердце может не выдержать – столько цветов. От счастья плакать хочется. Я не верил, что так много народу придет, я, видимо, в себя не верил. Теперь буду верить».
И ведь сердце действительно не выдержало. В свои пятьдесят Александр дал первый и последний сольный концерн.
– И ушел в 52 года. Сердце не выдержало 6 апреля 2009 года.
– Что же случилось в тот день?
– Из Улан-Удэ приехал наш большой друг – Сурик Бадасян. Он армянин местный, окончил кызыльский пединститут, его отец много в районах строил. Сурик – из старой гвардии туристов тех времен, когда еще Яков Кром был жив. Большой турист, очень общительный. Из тех людей, которые могут изменить обстановку в лучшую строну.
Сурик приехал, и 5 апреля у Сани собрался большой тусняк. Давно уже так не собирались – человек сорок: и туристы, и любители песен разных поколений. А Санька и так очень экспрессивный, импульсивный, а в этот вечер и ночь как будто из себя выскакивал.
Сидели до пяти утра, а к одиннадцати ему в театр – на репетицию. Он же в театр устроился, в русскую труппу. Его взял Андрей Кокорин, царство небесное, умер нынче, в январе, всего на год меня старше.
Взяли Саню на роль царя, как раз ставили сказку Леонида Филатова «Про Федота-стрельца, удалого молодца». И он так загорелся: и роль настоящая, и зарплата настоящая. Он ведь очень переживал: как так, я – мужик, и не работаю, сижу на пенсии по инвалидности.
Он так радовался, прямо летал: его, простого человека, взяли в театр! Я всегда поражался: взрослый человек, большой мужик, видевший перевидевший все, он мог радоваться, как ребенок.
И вот к обеду я решил позвонить: узнать, как там Саня в театре. А мобильного телефона он себе не завел, говорил: кому очень надо, и так найдут. Иногда только брал у Веры, жены.
Звоню Андрею Кокорину: «Как там Санек?» «Ничего репетирует, потеет, правда». Ну, конечно, вспотеешь: репетируют-то уже в костюмах, а ночью нагрузка большая была. Ладно, успокоился: Санька на месте.
А дальше – уже по рассказам очевидцев. Из театра Саня решил к Орлану Кирову зайти, нашему другу. Орлана сегодня тоже уже нет: погиб летом 2010 года. Такой парадокс: водник номер один в Туве, а погиб от воды.
Приехала из-за Саян группа, он – проводник. В катамаран на четверых сели восемь человек. Перегруз. В пороге тряхануло, все выплыли, а Орлан – нет. Видимо, его нахлобучило – вещами стукнуло, сознание потерял. А так бы он, конечно, выплыл: всю жизнь на воде, пороги вдоль и поперек знал, с каской, плавжилетом никогда не расставался.
Стихи писал, но только Саньке показывал. Все обещал мне дать: может, песня получится. И весной несколько стихов дал. А после смерти Орлана оказалось: стихов у него – горы. У него и в стихах очень бережное отношение к воде: мы тебя не покоряем, река, мы просто тебя проходим.
И еще стихотворение у Орлана Кирова есть – про Саню Сапелкина, как он шел к нему в тот день и не дошел: «Шел друг ко мне».
Саня действительно не дошел. Где-то на берегу Енисея, по рассказам, пересекся с каким-то мужиком на почве выпить. Пошли к шашлычной. И все – там сердце и хватануло. Возле входа.
Я вот думаю: умер Саня в 52 года, но прожил гораздо больше, если по скорости жизни считать. Он настолько быстро жил, что очень много прожил: каждая секунда была наполнена. И всем-всем помогал: и словом, и делом.
Редчайший человек Саня. Мог разговаривать на языке каждого. С человеком любого уровня умел находить общий язык. Любая тема: поэзия, машины, музыка, садоводство, космос.
И еще – он умел дружить. Сколько десятилетий они с Юрием Вотяковым дружили – тоже бардом, поэтом. У них особенная дружба была.
Когда Вотяков ушел из жизни – в 2005 году, вскоре после своего семидесятилетия, Саня стихи ему посвятил. Там такие сильные строчки:
Навсегда ушел
Мой последний друг,
Пустота в груди –
Сердце выкрали.
И судьба рисует
Мне последний круг,
Словно песни все
Мною сыграны.
– А когда ушел сам Александр Сапелкин, прощальные стихи пришлось писать уже вам?
– Да, пришлось…
Вот и Сашка ушел.
Мне казалось – он вечный,
А он взял и ушел,
И мне не поведал – куда.
До свиданья, друг мой,
Прощай, и до встречи сердечной.
Пусть земля будет пухом,
Ставь воду на чай, Борода.
Конечно, это не такие стихи, как у Вотякова и Сапелкина. Они – поэты, начинали еще с литературного объединения «Исток», которым в Кызыле в семидесятых – восьмидесятых годах сама Светлана Владимировна Козлова руководила. А я к ним уже позже примкнул и настоящих стихов писать не могу. Но написал – от сердца.
Юра Вотяков и Саня Сапелкин – и барды настоящие. Сами песни писали – и стихи, и музыку, сами исполняли. Я-то пришлый человек в бардовской музыке. К бардам местным даже сначала свысока относился. Высоцкий. Окуджава, Визбор – это да, а наши что – толком не поют, толком не строят, что у них за удовольствие?
А постепенно проникся. Побывал на сплавах, в походах, на бардовских фестивалях, которые в августе проходят под Саяногорском, первый раз нас туда с Саней в 2003 году Борис Кондауров заманил. И понял: то, о чем они поют, по-настоящему пережито. Это – жизнь.
– Вы исполняете песни своих ушедших друзей?
– Конечно, и при их жизни исполнял, и сегодня. Слушателям очень нравятся «Голубика» и «Катамараны» на стихи Юрия Вотякова.
Очень люблю Сашины песни «Моя столица» и «Родная Тува». Они настолько точны! Лучших песен на русском языке о Кызыле и Туве даже и не знаю.
Я многие проехал города,
Глазами видел разные столицы.
А полюбил Кызыл я навсегда,
Где молодость моя так долго длится.
– От Александра Сапелкина остались не только авторские песни, которые он успел собрать в вышедший в 2007 году небольшой сборник «Судьба в паутине дорог», но и традиция купания в крещенскую ночь в реке Серебрянке, которую он начал в 2003 году.
Когда в январе 2007 года Саша уговорил меня присоединиться к входящим в воду в сорокаградусный крещенский мороз, его аргументы были очень убедительны: «Это же здоровье! Так себя после этого ощущаешь – все тело поет! Никто и никогда после этого не заболеет. И за год столько грехов накапливается, а тут – крещенское омовение, и сразу же – легче жить. Увидите – народу много будет: один другому рассказывает, и с каждым разом все больше желающих появляется».
Сегодня, без Саши, традиция продолжается?
– Еще как продолжается! Когда он меня на Серебрянку в 2004 году впервые заманил, там, помимо нас, было человека три. А нынче в крещенскую ночь приехали – пустого места нет, даже милиция стала дежурить, так это прижилось на Серебрянке.
– Музыканты и алкоголь – это неизбежное сочетание?
– Думаю, через это проходят почти все. И не только музыканты, а вся творческая среда. В какой-то период не реализации своих возможностей этот ход применяется как уход от действительности.
– Помогает?
– Нет. Временно снимает и усугубляет потом. Я тоже через это проходил. Но понял: это не выход. Все-таки не выход.
– Любимый напиток?
– Чай. Крепкий, без сахара. Пью его, сколько наливают. Главное, чтобы был туалет, а чай можно пить беспредельно. Мы так его и пили с Саней – часами.
– Роль супруги Ольги в вашей жизни и творчестве?
– Огромная. Мы ведь 27 лет вместе, в 2009 году серебряную свадьбу сыграли: очень красивую, на берегу Енисея, в речном и морском стиле.
Мы все и всегда вместе решаем. Оля – мой самый первый слушатель и критик. И частенько может менять мое мнение о песне.
Она и мой менеджер. Вот в мае придумала сольный концерт в Центре русской культуры. Все организовала, мне осталось только петь.
Оля – отважная, наверное, намного решительнее меня. Много лет работала музыкальным руководителем в детском саду – в двух шагах от дома. А потом в седьмой школе, на общественных началах, создала в лизином классе ансамбль «Тринадцать»– тринадцать девочек. И ее пригласили работать в школу – преподавать пение и музыку.
В садике и зарплата была чуть побольше, и специально оформленный музыкальный кабинет. А в школе – все с нуля, даже кабинета специального нет, она с синтезатором ходит по классам – с первого по восьмой, а потом оставляет инструмент в комнатушке начальной военной подготовки – рядом с противогазами.
Но вот решилась, потому что поняла: ей уже этого садика по уровню не хватает, ей хочется большего.
– Помню ваши блистательные дуэтные выступления со старшей дочкой Катей. Но ее давно не слышно, где Катюша сейчас?
– Наша Катюша – актриса Краснодарского драматического театра. Училась в Кызыльском училище искусств, потом в театральном – в Питере, оттуда перевелась в Ярославль. Там подружилась с однокурсником Арсением, он родом из Тулы. Получили дипломы и выбрали Краснодар. Театр им как семейной паре снимает квартиру.
Катюша своим выбором довольна, а я немного огорчаюсь: в драматическом театре она все же не реализуется в плане вокала, своих голосовых данных. Ей бы лучше попасть в оперетту.
Я ведь ее с четырех лет стал с собой на сцену брать, у Кати с детства точность интонации. Когда подросла, пошла по моим стопам: стала петь на тувинском языке. И многие говорили, что она лучше отца исполняет – совсем без акцента.
Младшая Лиза восемь классов окончила. Желание играть на гитаре у нее в шестом классе появилось, а к восьмому классу, как я когда-то, гитарой плотно занялась. У нее сегодня два увлечения: гитара и компьютер.
Очень много занимается, очень много песен пишет сама, смело берется. Одну из ее песен – «Звезду» – мы вместе исполняем.
Кумир у нее – Виктор Цой. Я одобряю, потому что Цой очень много сделал для своего поколения, очень далеко прорвался в понимании мира, души молодежи. Кумир обязательно должен быть, чтобы знать на кого равняться. Только очень важно : сумеешь ли ты стать самим собой либо будешь только повторять кумира. А повторять смысла нет.
Понятно, что многое сегодня у Лизы «а ля Цой». И это естественно. Если взять любого, даже самого крупного музыканта, за ним обязательно стоит другое имя.
– А за вами кто стоит?
– За мной стоит Александр Градский. А Градский взращен на хорошей западной музыке.
Все мы воспитывались на западной музыке. Это же такой контраст был: вот наши советские ВИА стоят, такие ломовые, а вот – западная группа: видно, что люди работают, пот льется. Кажется, что в последний раз поет: спеть и умереть, и не стыдно будет.
Еще мне всегда – с молодости – очень Алла Пугачева нравилась. И до сих пор я к ней очень хорошо отношусь, не взирая ни на чьи мнения. Слушаю ее с 1973 года, и мне кажется, что это человек, который движется и движется.
– Александр Сапелкин посвятил вам стихи, в которых есть такие строки:
Приятно глянуть в чистые,
Словно ребенка слеза,
Счастливые, лучистые,
Прекрасные глаза.
Вы действительно такой счастливый человек?
– Думаю, что да. Больше да, чем нет. Если разобраться, то все нормально, все-таки многое в жизни удалось.
Правда, иногда нагоняю тень на плетень. Сейчас очень остро появляется чувство времени: начинаю возраст считать. Это когда тебе двадцать, думаешь, что впереди – вечность и бесконечность.
Сейчас думается по-другому: осталось еще десять, максимум двадцать полноценных лет. И почему-то начинает подмывать: хочется целиком делать только то, что делаешь лучше всего – петь! Иногда очень хорошо понимаю, что именно с этим был бы гораздо полезнее. Но я не знаю, какой же ход найти, чтобы реализовать себя?
Поэтому на данном этапе не очень доволен своей жизнью. Хотелось бы больше выступать. Везде. Работать конкретно для конкретных людей. Я от этого сам большое удовольствие получаю. Но как это сделать, организовать – не знаю.
А разнопланового репертуара хватает – для разных поколений, профессий. В Кызыле мог бы петь по предприятиям, в автотранспортные бы с удовольствием пошел, по больницам.
У меня друг в больнице лежал, так я к нему все время ходил в палату с гитарой. И все время приходилось давать два концерта: один – в палате, другой – в фойе. Пока в палате пою, народ уже в коридоре собирается, мимо никак не пройти и приходится давать второй концерт.
И я хорошо понимаю: песня – такая оздоровительная штука, она может реально помочь людям.
– Песня может что-то изменить?
– Я думаю, да. Кому-то хотя бы ненадолго поднять настроение. Кого-то навести на мысль. Как книга. Как картина.
Но то, что красота спасет мир – это не то. Не спасет. Спасти мир может только любовь – в широком понимании. Но это тоже не мои слова.
– Любимая нота?
– Соль. Еще – ре. И тональности соответствующие: соль мажор и ре мажор. Открытые тональности. Я больше в них играю. Немного пользуюсь вариантом баре – закрытым.
Есть отдельное хобби – импровизация: играть, что в голову придет. Сколько угодно могу так играть: час, два, три. Играю больше для себя, на сцене меня с этой стороны еще не очень знают.
Сам к себе отношусь критически: я не настоящий гитарист, настоящий гитарист все играет, как надо, а я просто обозначаю мелодию: легкий аккомпанемент под голос.
– Сколько всего песен в вашем репертуаре.
– Сразу трудно сказать, я их и не считал никогда. И все – разные.
Очень люблю русские народные: мощно-раздольные как «Степь широкая». Мне и романсы нравятся. И тувинские песни. И бардовские.
Иногда думаю: везде и нигде в итоге. Вот Надя Пономарева – это Надя, она поднимает конкретные пласты – старинные русские песни. Алик Кувезин – это Алик, у него свое направление.
А я? Где же мое направление? Где же ты, моя песня? Не знаю. Что нравится душе, то и пою. Мама говорила: пой все, что поется от сердца. Может быть, это и есть мой путь?
– Где же ты? Вы заметили, что сейчас спросили сами себя совсем как в вашей песне «Кайда сен?» – «Где же ты?» Очень простые слова на двух языках, простоя мелодия, но услышав ее один раз, сразу запоминаешь. У меня, например, она постоянно крутится в подсознании.
Может быть, это и есть ваша главная песня, ваша народная визитная карточка?
– Вы так думаете? Мне об этом и другие говорили. Может быть, это и действительно так.
– В декабре 2010 года на вашем сольном юбилейном концерте в Центре русской культуры Шолбан Кара-оол объявил о присвоении Сергею Сокольникову звания «Заслуженный артист Республики Тыва». Звание все же обязывает Заслуженного артиста обозначить жанр, в котором он работает.
– Не знаю... Просто исполнитель. Просто любитель петь песни. Это мое любимое дело в жизни.
– Если вам предложат миллион рублей за то, чтобы вы сожгли свою гитару и больше не пели, согласитесь?
– Нет. Даже разговора нет.
– А за миллион евро?
– Конечно, неплохо иметь миллион евро. Но если заработать, а так…
Нет, как я могу сжечь гитару? Это абсолютно нечестно будет. А как потом буду песни петь?
– Никак. Такое условие: получив миллион евро, сжечь гитару и больше не петь никогда.
– Больше никогда не петь?! А что тогда делать? Зачем мне этот миллион евро, когда смысл жизни теряется?
Я же больше ничего не хочу делать, вот секрет-то в чем. Только петь!