Воспоминания о Туве 1920-1980-х годов
В каждом из нас – история. Большая история родины и своя – персональная – история жизненного пути. Та, которая не находит отражения в учебниках и ученых трудах, но сохраняется в памяти человека. И эта – человеческая – история особенно интересна, потому что в ней – эпоха в деталях, подробностях, людях.
Именно этим и увлекают воспоминания Петра Саморокова, которые он подготовил специально для «Центра Азии». Долгий путь прошел автор, большая жизнь: 21 января 2011 года Петру Михайловичу исполняется 85 лет.
Путь его начался от маленькой тоджинской заимки Карагаш и повел дальше по дорогам сначала Тувинской Народной Республики, а потом – СССР.
Ямщик Хусаин Исламов и таежный участковый Леонид Бузыкаев, Герой Советского Союза Михаил Бухтуев и министр культуры СССР Екатерина Фурцева. Сплавщики леса и всевозможные начальники, золотоискатели и педагоги, типографские рабочие и деятели культуры – люди, ожившие в его записках о дорогах, которые он не выбирал: по ним Петра Михайловича вела эпоха.
Читайте неспешно, почувствуйте дыхание ожившего прошлого, а вместе с ним – людей того времени. И если вы неожиданно найдете среди тех, о ком вспоминает ветеран Тувы, своих родных и близких, значит, мы с Петром Михайловичем были правы: эта публикация нужна вам. Потому что она – и ваша личная история.
Надежда АНТУФЬЕВА,
главный редактор газеты «Центр Азии».
Мой дед по матери Викул Кудрявцев в конце девяностых годов ХIХ века долго и кропотливо искал по берегам Большого Енисея место для хозяйствования. Его выбор был весьма удачным. Половинка – так была названа эта заимка.
В десяти верстах от Половинки хозяйствовал выходец из России Савин. На таком же расстоянии выше по течению реки – на Карагаше – жили братья Бухтуевы.
Викула привлекли богатые угодья вокруг Половинки: лес, река, места для выпаса скота. Получилось, как в народной поговорке: «Хорошо угодье, как вода близко, а родня – подальше».
Викул – родом с Алтая, там же сосватал жену Татьяну, в девичестве Бухтуеву. Как рассказывала моя мама Дарья Викуловна, ее мать Татьяна рожала семнадцать раз. Не все дети дожили до взрослого возраста. Среди тех, кому удалось, сестры моей матери: Полина, Анна, Ульяна, Милодора, Мария. Брат Константин погиб на войне.
На Половинке Викул построил большой пятистенный дом. Мама рассказывала, что зимой дети катались на санках с косогора, въезжая с него прямо в ограду дома. В девяностых годах прошлого века этот дом еще стоял, одним углом висел на подмытом береге Енисея.
В записках Императорского Русского географического общества за 1904 год есть статья с названием «Русские поселения в Урянхайском крае». К статье приложена выполненная рукописно карта, на которой значатся заимки русских поселенцев. Среди них – Половинка, заимка Викула Кудрявцева.
К зиме здесь собирали много ягод черной и красной смородины, голубики, брусники, засаливали грибы, черемшу. Кедровый лес обеспечивал семью орехами. Тайга изобиловала белкой, горностаем, колонком и другими пушными животными. На своем подворье Кудрявцевы держали коров, перерабатывали молоко на масло. Викул имел и собственный маральник.
С началом зимы Викул отправлялся в город Туран, до которого было более трех дней санного пути. Путь от зимовья до зимовья – по таежным и ледяным дорогам с переездом через не застывшие речки, перевалы. Повозки загружены коровьим маслом, рыбой, орехами, мехами. В Туране продавал привезенное, а возвращался в Половинку с тканями, мукой, сахаром, солью.
По рассказам моей матери, дед мой в совершенстве владел тувинским языком и имел друзей среди местного населения. Но после смерти жены Викул сильно изменился: долго горевал, стал пить. Женился во второй раз. Но брак был неудачным. Дети мачеху не любили за ее скупость. Доходило до того, что им приходилось воровать продукты в собственном доме, чтобы поесть.
О матери своей в годы ее молодости знаю очень мало. Она как-то не распространялась рассказами о себе. Об одной из черт ее характера в годы жизни в родительском доме узнал от старейшего жителя города Минусинска, а затем Кызыла, Хусаина Иксановича Исламова.
В ямщицких поездках по Туве Хусаин Исламов гостевал в Половинке у Кудрявцевых и запомнил юную Дарью, мою маму, как храбрую наездницу. Хусаин рассказывал: «Мужик боялся садиться на необъезженного коня, а Дарье все было нипочем, лихо усмиряла дикого коня».
Хусаин Исламов был значимой фигурой в старой Туве: через Саянские горы доставлял из Минусинска в Кызыл прибывших из СССР специалистов, технику. Он сохранил фотографии, на которых возле его конных экипажей запечатлены важные особы из СССР, ожидающие на площади Минусинска отъезда в Тувинскую Народную Республику. И он сам – рядом. Одна из таких фотографий – 1928 года, с торговым представителем Василовым и его супругой – сегодня хранится в моем архиве.
Хусаина Иксановича под именем Иван Владимирович упоминает в своей автобиографической повести Салчак Тока. Как-то при встрече, это было в 1972 году, говорю Исламову о том, что написал о нем Тока. Бабай, так татары называют почтенных стариков, возмутившись, ответил: «Врет он!»
По свидетельству внучатой племянницы Раузы Исламовой, дед Хусаин алкоголь никогда не употреблял, даже запаха пива не знал. Когда состарился, до своей кончины жил у сына Ибрагима в Кызыле.
В девяностолетнем возрасте Исламову министром соцобеспечения Тувы Александром Пюрбюевичем Даваа была назначена небольшая пенсия. Дед был растроган и сказал своим по-татарски: «Из-под ног найденные деньги».
Отрывками помню себя с трех лет. Родился 21 января 1927 года в местечке Карагаш, там же родился и мой младший брат Коля. Карагаш – очень красивое таежное место.
Под косогором – три дома Бухтуевых: Артемия, Евлампия, Евстигнея. Четвертый дом, так называемое зимовье, был пристанищем для путников. В нем хозяйствовал старик, поддерживая в жилище тепло и обеспечивая приезжих людей ночлегом, а лошадей – сеном.
Напротив – изба бабки-повитухи Кондратенковой. Повитуха – это деревенская акушерка, а название произошло от старинного слова повивать – пеленать повивальником.
Рядом с домами Бухтуевых – наша с матерью землянка, вместо стекла в маленьком окошке – высушенная брюшина от скотины. Открываешь кое-как сляпанную дверь, и вот они – хоромы: слева – топчан из жердей, справа – железная печка, а между ними – зыбка, в которой качается брат Коля. Под окном – колченогий стол и лавка для сиденья.
Я редко видел мать смеющейся, даже улыбающейся, больше наблюдал ее лицо со слезами на глазах. Не знаю, где она брала еду для меня. Может, Бухтуевы чем-то помогали, особенно – Артемий, потому что большую часть времени я проводил у них.
Моими друзьями были дети Артемия: старший Михаил, будущий Герой Советского Союза, Иван и Нина. Мама называла Мишу своим племянником, потому что ее мать, моя бабушка Татьяна, была родом из Бухтуевых.
Ранней весной 1933 года в нашей землянке на Карагаше появился незнакомый мне гость: высокий, костлявый, с седой жидкой бороденкой старик.
Он подал мне в бумажном кулечке комок слипшихся конфет и отправил на улицу. Вскоре гость ушел. Мама не объясняла, кто этот старик, да и я не спрашивал.
А месяца через два появился другой незнакомец – молодой человек. Теперь-то я знаю, что ему было 26 лет. Он собрал в нашей халупе пожитки и перенес их к устью речки Карагаш. Затем мы отправились к реке: впереди молодой человек с Колей на плече, за ним я с мамой.
Помню это короткое шествие до мельчайших подробностей. Ярко пылает солнце. Мы идем по густой траве, щебечут птицы, из-под ног вылетают стрекочущие кузнечики. Я держусь за материнскую руку. Спрашиваю:
– Мама, мы что теперь: будем с этим дяденькой жить?
– Да, сынок, – не глядя на меня, печально, почти шепотом, отвечает она.
На воде плескался небольшой салик – плот. С берега на его край была положена коряга. Подняв ее, мужчина оттолкнул салик, и мы поплыли по реке.
Позже я узнал, что старика с конфетами звали Степан Николаевич, фамилия – Самороков. Молодой человек – Михаил Степанович Самороков – был его сыном и родным отцом моего брата Коли. Для меня же – отчимом. Для меня началась другая жизнь – с неродным отцом.
Считалось, что от Карагаша до Сейбы (Севи) – двадцать верст. Это зимой. А летом – по реке – меньше. Доплыли быстро. Причалили. На берегу два парня пилили дрова. Я поднялся на берег и подошел к пильщикам. Старший спрашивает:
– Как тебя зовут?
– Петя.
– Значит, ты мой тезка. Меня зовут также. А это мой брат Миша.
С этого дня мы с братом стали называть Петра Чистякова Тезкой, не понимая, что это не его имя. Миша и Петр были для нас двоюродными братьями. Их мать Анна – родная сестра моей матери – умерла от брюшного тифа за два года до нашей встречи.
Первая встреча с Мишей и Петром Чистяковыми стала началом нашей многолетней дружбы и привязанности. У Петра детей не было, а у Миши и его жены Марии Кузьмовны – семеро. Миша воевал. С войны пришел с тяжелым ранением. Жил в Тоора-Хеме, Черби, Кызыле. Мария и сейчас живет в Кызыле. Их дети – в Кызыле, Минусинске, Кемеровской области.
Сейбу я полюбил всей душой. Куда ни глянь – на север или юг – дух захватывает. С востока поселок начинается со скалистой горы, напичканной снующими разноцветными змеями. Здесь же растет дикий репчатый лук. Найдешь его, глядь – вокруг перьев дремлет свернувшаяся калачиком гадюка. Прогонишь ее, выкопаешь луковицу и несешь домой.
Перейдешь гору – там заросли черемши. Стебли ее при переламывании брызжут соком, издают хрустящий звук. Зимой с этой горы устраивали массовые катания на шкурах животных. Из-за глубокого снега санки для катания не годились.
С северной стороны поселка – общественный маральник. За ним – покосы, озера с пресной водой и многочисленными стаями птиц: уток, гусей, чирков. На увалах радует ягодников поспевающая земляника. Во время сенокоса будь осторожен. Заденешь косой крышу пчелиного гнезда – пчелы не пощадят, искусают. Но мед их – сверхлакомство!
А какая в этих местах благоухающая весна! Огромными оранжевыми кострами полыхают жарки – купальницы, приятным и незабываемым запахом обдают кусты марьиного корня – пиона уклоняющегося. Отцветают жарки, и поля покрываются белой одеждой молочая. Но особое волнение сердца вызывают родственники орхидей. В поселке их называли «петушки» – красная сумочка с клапаном – и «курочки» – рябая сумочка, и тоже с клапаном.
На левом берегу Енисея напротив поселка – тайга. Под свечами лиственниц, лапами кедров – обилие ягодников брусники, смородины, крыжовника. Кедровые шишки, когда еще не созрели, вызывают необыкновенное волнение своей гармонией совершенства.
Все в этом созданном Богом краю необычно. Тишина, покой, неторопливость жителей, суровая зима и обильные летние дожди, густой непросвечивающий туман и сильные вихри. Как-то такой вихрь поднял с дома Чистяковых крышу и целиком поставил посредине улицы.
Поселок растянулся по правому берегу Большого Енисея почти на километр, начиная от Притора – каменной горы, чудесным образом как бы отпиленной. У подножия скалы мы часто находили разбившихся диких козлов, убегавших от преследования деревенских собак.
Наша семья сначала не имела в поселке собственного жилья. Временно устроились на жительство к Алексею Сагалакову. С его дочерью Лидой мы вели дружбу до четвертого класса, до отъезда нашей семьи из Сейбы.
Несколько венцов дома было заложено еще до нашего появления в поселке. С помощью односельчан родители приступили к достройке. В назначенный день мать готовит угощение, на стройке собираются деревенские мужики: поднимают бревна, рубят углы, ставят косяки, настилают полы, раскалывают клиньями бревна так, чтобы можно было получить что-то наподобие корявой доски на кровлю.
Такой способ строительства носил название «помощь». Никакой платы не делалось. Сегодня помогут одному, завтра – другому. Два, три захода, и дом готов.
У родителей в доме была кровать. Мы, дети, спали на полу, постелью служили оленьи шкуры. В ноябре 1933 года родилась сестренка Еня. Отчим заранее просверлил в потолке отверстие, под кровлей привязал очеп – жердь, протянул ремень и подвесил зыбку для младенца.
Доныне помню всех жителей поселка, где стояли их дома. В верхней части поселка жил старик-столяр Ескин. Мастерил столы, табуретки, кадки и другую утварь для деревенских жителей. Я много времени проводил у него, до сих пор берегу табурет, изготовленный Ескиным в 1933 году.
Когда я шел к своему излюбленному месту рыбалки – под Притором, меня часто поджидала бабушка Нагибина. Обычно она сидела на лавочке у калитки и что-то вязала. Увидев меня, приглашала в дом, подавала на тарелке шанежки, булочки, наливала в стакан чай с сахаром.
Спрашивала:
– Как живешь? Не обижает ли кто тебя?
Я отвечал:
– Никто не обижает, только папка дерется, когда пьяный.
Я не знал тогда, за что эта тетенька оказывает мне такие почести, которые продолжались до тех пор, пока мы жили в поселке. Матери своей я рассказал о доброй бабушке, она ничего не высказала против этих встреч. Я довольно часто бывал в этом доме и не ведал, что гостеприимство мне оказывает родная бабушка.
Напротив бабушкиного двора в большом красивом доме с высоким крыльцом жил ее сын Влас Маркович Воротников. Как все, охотился, рыбачил, заготовлял лес и сплавлял плотами в город Кызыл. Жил он с женой Александрой и дочерью Галей, девочкой года на три младше меня.
И вот однажды Миша Чистяков говорит мне:
– Дядя Миша – не твой отец. Твой – Воротников. Иди к нему. Он сегодня вернулся с рыбалки, пусть даст тебе рыбы.
Я послушался и пошел, хотя желания не было: что это я пойду к незнакомому дяденьке?
Отворил калитку ограды, увидел мужика, смазывающего дегтем переднюю ось телеги. На скрип калитки мужчина повернул голову, глянул в мою сторону и отвернулся. Я ни о чем просить не стал, закрыл калитку и ушел. И больше никогда не видел его и забыл о нем.
Много позже, когда я уже был женатым человеком, бабушка Нагибина поинтересовалась у моей свекрови, жившей с ней в Кызыле по соседству: «Это ваш зять?» Услышав утвердительный ответ, призналась покаянно: «Это ведь я тогда не разрешила сыну жениться по любви на Дарье – Петиной матери».
А в доме нашем жизнь была нелегкой. Михаил Самороков часто пил, дрался. Мне, неродному, попадало больше всех.
Как-то он и мама уехали на сенокос. Я остался в доме за старшего, но не уследил, как трехлетний Коля убежал через дорогу к Чистяковым. Вернулся братик с пораненной щекой. Поранил его Тога, пес Чистяковых.
Увидев родного сына в таком состоянии, отчим хотел меня побить, но мама не дала. А ночью, когда все заснули, он поднял меня, спящего, и стал бить ремнем. Мама вскочила, защищая меня, вцепилась в волосы отчима. Она была физически сильной женщиной, выполняла любую мужицкую работу.
Когда отчим возвращался в дом навеселе, мать хватала младших ребятишек и спасалась у соседей. Напившись, отчим кричал, что ненавидит всех Кудрявцевых.
Однако брата матери – Константина Викуловича Кудрявцева – отчим боялся. Дядя Костя был моим крестным отцом, и при крещении я был записан по нему – Петром Константиновичем Кудрявцевым. Эту фамилию и отчество я и носил до 1935 года, когда пошел в первый класс и стал именоваться по отчиму – Петром Михайловичем Самороковым.
Оба моих отца – и родной, и крестный – погибли в годы Великой Отечественной войны. Их имена – Воротников В. М. и Кудрявцев К. В. – запечатлены на плите мемориала павшим воинам в селе Тоора-Хем, в памятном списке земляков, ушедших на фронт из Тоджинского района Тувы.
На войне сгинул и отчим, Михаил Самороков.
В 1934 году в поселке начали строить здание школы. Осенью 1935 года ее открыли. Первый учитель Филатер Николаевич Антипин, прибывший из Кызыла, позвал мою мать работать в школе уборщицей с зарплатой 35 акша в месяц. Акша – денежная единица Тувинской Народной Республики – делилась на сто копеек.
Мама пришла домой счастливая и радостно сказала мне: «Сынок, у нас с тобой будут теперь свои деньги!» Мама сказала так неспроста: за все время я только один раз попросил у отчима сорок копеек на книги, но он грубо, с матом, отослал меня подальше.
Первого сентября сейбинская ребятня пошла в школу. Вместе с ней и приехавшие из поселка Сыстыг-Хем Миша и Ваня Бухтуевы, мои друзья по Карагашу. Семья Бухтуевых тоже уехала оттуда – переселилась в Сыстыг-Хем, где открылась начальная школа: старшему сыну Мише исполнилось восемь лет, и пришло время учиться. В 1935 году школа закрылась, и Бухтуевы переехали в поселок Сейбу. Иван пошел в первый класс, а Миша снова в третий, поскольку четвертого класса в школе не было.
За парту я сел рядом с Ваней Бухтуевым. Первый и третий классы размещались в одной комнате, и учитель вел занятия со всеми учениками одновременно. Поначалу удивляло все: парты, черная доска на стене, портреты, а главное – географическая карта. Знающие третьеклассники показывали на карте: «Это – СССР. Это – ТНР. Смотрите, вот столица Тувинской Народной Республики – город Красный».
Не Кызыл, а Красный – так было на первых картах.
К зиме в поселке построили клуб. Раз в месяц приезжал киномеханик из Турана. Электричество вырабатывала динамомашина, ее крепили к скамье, и двое мужиков крутили ее.
Одна часть фильма пройдет – другая пара мужиков вращает ротор динамы. Плата за работу – 50 копеек. Цена билета – тоже 50 копеек, детям – подешевле.
С появлением школы и клуба пришел новый праздник – новогодняя елка. Деревьев в лесу рядом – полно. А эта – в клубе – особенная, на ее ветвях висят игрушки. Учитель Антипин, нарядившись в костюм Деда Мороза, водит с нами хороводы, одаривает игрушками – настоящими, не самодельными.
Все бы хорошо, но Антипин часто «болел» после возлияний, и в школе его замещала малограмотная жена. Вместо занятий она водила нас на экскурсии в горы, а мы и без нее там все знали. Антипин сосватал ее здесь – на Сейбе. Деревенские парни не могли простить учителю того, что тот увел привлекательную невесту из-под носа кандидатов в женихи. Они устраивали всякие козни против учителя и подбивали нас, малышей, подкидывать грязные записки к дверям учительской квартиры.
Когда здание школы стало тесным, построили новое – с двумя классными комнатами, коридором, прихожей, раздевалкой. Прежний школьный дом отдали под избу-читальню.
Комитет советских граждан обязал всех жителей поселка, не умеющих читать и писать, учиться грамоте. Учеба проходила в осенние месяцы, когда летние работы завершены, а на охоту отправляться рано.
Два раза в месяц в поселок доставлялись газеты и журналы. Путь почтальона неблизкий. Верхом на лошади – не один день, а два, а то и три дня в пути. По бездорожью, преодолевая горы и реки, он регулярно привозил почту. Наша семья выписывала журнал «СССР на стройке», газеты «Вперед», «Пионерская правда». В школу приходили журналы «Мурзилка», «Пионер», «Вокруг света» и несколько газет.
К праздникам в клубе готовили концертные программы. В них обязательно были сцены с пальбой из ружей холостыми патронами.
Отмечали все праздники: и старые – традиционные, и новые – советские. Любимыми для жителей были Пасха, Масленица, первомайские и ноябрьские торжества. Масленица гремела особым задором: пляски и песни у костров, катания на санках с горы и высоких берегов Енисея.
В 1937 году к столетию со дня гибели на дуэли Александра Сергеевича Пушкина школьники подготовили программу, посвященную поэту. Посмотреть ее пришли все жители поселка.
В нашем классе была самая красивая девочка Наташа Фунтикова, она и училась лучше всех. Мы с ней подготовили небольшую сценку. Материал для этого взяли из журнала «Огонек». Составили текст и сыграли. Я был Евгением Онегиным, Наташа – Татьяной Лариной.
Мальчишкам в этих местах – раздолье. С раннего возраста они ходили на охоту за белкой. Разрешалось использовать отцовское оружие. Ставили петли и капканы, ловушки на колонков, горностаев, зайцев.
Подростки мастерски управляли лодками-долбленками, а то и парой связанных веревкой бревен. Несчастных случаев не было.
Интересной была рыбалка в осенний ледостав. На мелководье вода покрывалась прозрачным льдом – тонким, но достаточным для того, чтобы кататься на коньках. Подо льдом – налимы, хариусы, ленки. Колотушкой ударишь по льду над затаившейся рыбиной и через разбитый лед достаешь ее, оглушенную.
Пища наша отличалась от городской разнообразием и полезностью. В амбарах теснились лари с кедровыми орехами. На зиму заготавливали и хранили в кадках на морозе ягоды, засоленные грибы, черемшу. В зимнее время ели строганину из замороженной рыбы, мяса лосей и маралов.
А вот многих домашних животных, привычных для других деревенских жителей, мы знать не знали. Возвращаясь однажды после очередного сплава плота, отчим купил в Туране поросенка. Вез его в мешке, притороченном к седлу. Сейбинские ребятишки, узнав об этом, сбежались к нашему двору, чтобы посмотреть на диковинное животное.
Осенью отчим забил откормленного порося. Мать приготовила в жаровне мясное варево. Пахло, вроде, вкусно, но есть никто не стал.
Осенью отчим уходил в тайгу на промысел. Через месяц или два приносил шкурки белок, колонков, соболей, а иногда – их тушки. Здесь же в доме он их разделывал, шкурки выправлял, чтобы они имели хороший товарный вид.
Однажды отчим решил из мяса белки приготовить обед. Нарезанные кусочки мяса сложил в сковороду, приправил луком и все это пихнул в жарко натопленную русскую печь. Мать отказалась есть это кушанье, считая его поганым. Сковородку закинула в печь, добавила дров и подождала, пока все сгорит.
Шкурки пушных зверей принимал продавец магазина Фунтиков. Сортировал их по качеству и тут же расплачивался деньгами или товарами – по желанию охотника. Ассортимент товаров был весьма широкий: ткани, посуда, обувь, мука, сахар-рафинад, керосин и многое другое.
За порядком в поселке следил участковый милиционер Леонид Романович Бузыкаев. В народе его прозвали комендантом.
Пьяницы и драчуны боялись милиционера, как огня. Есть чего бояться. Он может по своим инстанциям донести высокому начальству, и виновника выселят за пределы Тувинской Народной Республики – в СССР.
Вот что придумал Бузыкаев, чтобы усмирить любителей выпить. Собрал проштрафившихся мужиков – пьяниц, дебоширов – и приказал им:
«Каждый из вас срубит и привезет вот на это место по четыре пятиметровых бревна. Срок – один месяц. Понятно?»
Мужики попыхтели и смирились. Бревна доставили. Осенью, когда закончились летние работы, Бузыкаев снова вызвал мужиков:
«Вот план, стройте дом с одним окном и одной дверью. А вы, товарищ Михайлов, скуйте решетку на окно и запор к двери».
Вскоре дом был построен, решетка установлена. Бузыкаев купил замок, и арестантская готова! В поселке ее стали называть отрезвителем.
В отрезвителе была лежанка с сеном вместо постели, печка, дрова – их сами же любящие побуянить для себя приготовили. Не хочешь замерзнуть ночью – топи печку. Наутро комендант выпускал протрезвевшего и присмиревшего арестанта.
Мать как-то донесла Бузыкаеву об очередном запое и буйстве отчима. Не прошло и получаса, как в дверях нашей избы показался комендант. Тихо и вежливо сказал: «Самороков, одевайся, пошли».
Без слов, без возражений отчим смиренно поплелся за комендантом в отрезвитель. Я размечтался: вот бы он всегда был таким тихим, а то кулаки да мат-перемат.
Семья наша росла. В 1935 году мама родила дочь, назвали ее Марией. Но жила она недолго. В 1936 году из Кызыла завезли страшную для таежных поселков болезнь – дизентерию.
Болели в Сейбе все, в нашей семье у всех детей было выпадение прямой кишки. Медицинских работников в поселке не было и жители лечились всем, кто что посоветует: пили разные травы, но и их плохо знали. Несколько деревенских детей умерло, среди них и Мария, похоронили ее на кладбище поселка.
17 декабря 1938 года родилась сестра Галя. В это время стояли жуткие морозы. Стал замечать, что к нам зачастили Артемий и Раиса Бухтуевы: шли разговоры о какой-то поездке на реку Хараал – в поселок золотодобытчиков.
Отчим начал подготовку: забил откормленного бычка, мясо пошло на приготовление пельменей. Пельмени заморозили и набили ими полный мешок – запас в дорогу.
Ранним утром 1 февраля 1939 года наша семья покинула дом, в котором мы прожили всего шесть лет. Во дворе стояли две лошади, запряженные в сани. На первой подводе – домашние вещи, на ней ехал отчим. На второй сооружена кибитка из войлока. В это миниатюрное жилище забрались мама с завернутой в одеяло и шубу полуторамесячной Галей, братик Коля и сестричка Еня – Евгения.
В мои обязанности входило идти пешком и подгонять корову, концом повода привязанную к саням второй подводы. За десять зимних дней нашего путешествия я – двенадцатилетний мальчишка – отшагал 250 верст. Слова «километр» тогда еще не знали, а расстояния мерили так: «Черт да Тарас – веревка порвалась. Тарас сказал: «Свяжем», а черт: «Так скажем».
Галины пеленки мама сушила у себя на груди. А возможно ли их высушить, если на улице пятидесятиградусный мороз! Сани тяжело стонут, полозья бьются о раскаты, лед трещит от стужи. Кажется, что и звезды на небе закоченели. В сумерках добрались до Карагаша.
В заезжем доме нас встретил хозяин зимовья, помог распрячь лошадей и задал им сена. Жарко натопленная печь сморила детей, и мы сразу заснули. Мама разбудила нас поужинать. Воздух пропитан конским и человеческим потом, запахом мокрых пеленок и пельменей. Одежда, хомуты и другая упряжь развешаны по стенам на нагелях – деревянных гвоздях.
Еда, короткий сон, и вот оно – новое морозное утро второго дня нашего путешествия. До рассвета еще далеко. Лошади чувствуют зимнюю дорогу, а я снова иду за коровой-кормилицей, подгоняя ее, чтобы не тянулась.
Руки и ноги коченеют, стеганая тужурка почти не держит тепло. Плетусь, спотыкаясь о торосы, стоять нельзя – замерзнешь. Шагая по морозной дороге, гадаю: зачем бросили насиженное место, что нас ждет впереди?
Наш путь от Сейбы до золотого прииска растянулся на десять дней с ночевками в Карагаше, Сыстыг-Хеме, Ие, Тоора-Хеме, Толбуле, Тос-Булуке и Усть-Хараале. В зимовье возле устья реки Хараал – последняя ночевка 9 февраля. На следующий день добрались до прииска.
На временное житье устроились в зимовье, потеснив приехавших прежде нас Бухтуевых: Артемия Ивановича, его жену Раису и детей: Михаила, Ивана, Нину. Здесь же жил хозяин зимовья Петров по прозвищу Громов, так его окрестили за громоподобный голос.
Поселок, где была школа, назывался Главный Стан, а местность – Богатый Увал. Здание школы было новым, построенным из бруса, неоштукатуренное внутри.
В школе меня ждало невиданное прежде чудо: под потолком висели круглые стеклянные шарики, учитель щелкнул выключателем, и шарики засветились! А еще я услышал говорящую тарелку – радио!
В двух километрах от Богатого Увала вдоль реки стояли несколько избушек. Их называли корейскими, так как в них прежде обитали золотоискатели-корейцы. Отчим выбрал домик на самом берегу. Сделал дверь, вставил в окно раму, установил железную печку, и мы стали в этой развалюхе жить. У входной двери установили кровать для родителей, справа от нее – печка, а между ними – зыбка для сестренки Гали. Я, Коля, Еня спали на полу на оленьих шкурах, привезенных из Сейбы.
Сразу заметил, насколько здешний край богат дикими животными. От нашей избушки до противоположного берега реки было метров двадцать, и через единственное окно дома отчим застрелил из своего винчестера кабаргу, спустившуюся на водопой по скалистому обрыву.
Однажды по весне ребятня пошла собирать прошлогоднюю бруснику вблизи корейского поселка. Смотрим: медведь лакомится ягодой. Мы скорее ноги в руки и – бежать. Отчим и сосед с ружьями подкрались к медведю и застрелили его. Мясо пошло на еду, а шкуру повесили на прясло – на изгородь. Вечером с пастбища возвращались коровы и, почуяв запах косолапого, бросились наутек. Пришлось их разыскивать в увалах.
В шесть часов вечера над поселком и его окрестностями разносился гудок паровой машины – время просыпаться и шагать: взрослым – на работу, детям – в школу.
В летнее время паровик крутил пилораму, на которой трудились отец и сын – Артемий и Михаил Бухтуевы, в зимнее – давал электричество.
Зимой старатели – мужики, состоящие в артели золотодобытчиков, выполняли особенно тяжелую работу.
Старатели били шурфы – ямы глубиной до двух и более метров и с помощью лотка определяли наличие золота в этом месте. А где лоток, там и вода. Отчим приходил домой в виде ледяной глыбы, с трудом снимал одежду и ставил – именно ставил – около топящейся печки.
В соответствии с полученными данными разведки с приходом весны начинались работы на поверхности: бурение вручную отверстий в скальной породе при помощи бура и тяжелой кувалды, затем закладка в отверстия взрывчатки – аммонала.
При взрыве порода разлетается в разные стороны. К работе приступает гидравлика. Мощная струя воды ворочает и уносит в отвал обломки скальной породы. Поток воды перекрывают, и начинается самое важное – мытье, поиск золота с помощью лотка.
Интересно вот что. Старатели состоят в объединении – артели, и никто до начала мытья не имеет права присвоить случайно найденный самородок золота. Нашел – отдай в общий котел. Рассказывали, что как-то один из старателей поднял приличный кусочек золота, посмотрел вокруг, не видит ли кто, и бросил этот кусочек в яму с мыслью: «Потом найду».
Но одумался и сознался перед товарищами. Все пошли к яме. Перерыли, перемыли, но самородка не нашли. Среди старателей была примета: золото к золоту уходит.
Мелкие частицы золота, так называемые знаки, оставшиеся на дне лотка, собирали ртутью. Иногда отчим приносил ртуть в кружке домой и ставил на топящуюся печку. Ртуть испарялась, на дне кружки оставались крупинки золота. Пары ртути гуляли по избушке, этими парами дышали все, но больше всех доставалось малышке Гале, зыбка которой висела рядом с печью. Уверен, что все ее нынешние болезни – от паров ртути. Кто же тогда знал, что ртуть опасна!
Я тоже пытался мыть золото. Однажды после усердного мытья обнаружил в своем лотке небольшой самородок. Понес его, как положено, в кассу прииска. Он оказался солидным – девять граммов. Эта золотинка дала нашей семье доход в целых девять акша. На сорок копеек из этого дохода я купил брату и сестрам редчайшее лакомство – банку сгущенного молока!
Тяжелый труд на прииске не давал хорошего дохода. Как в Сейбе, так и здесь, на реке Хараал, семья едва сводила концы с концами. Я окончил четвертый класс, пятого в поселке не было, и нужно было думать о продолжении учебы. Решили плыть в столицу – в Кызыл.
Река Хараал не пригодна для сплава на плоту, но смельчаки спускались. Отчим приготовил сухих бревен, связал их, вернее, прошил их ваймой – толстой жердью, врубленной в паз каждого бревна.
1 июля 1939 года наша семья на этом плотике отправилась вниз по реке. На плоту, кроме отчима, гребли веслами трое мужчин. На мелководье часто застревали. Опасность подстерегала постоянно: на пути встречались косы, перекаты, низко наклонившиеся над водой деревья. Я подсчитал тогда: на расстоянии двадцати километров мы застревали 25 раз.
Поздно вечером причалили в устье реки Хараал – впереди широкая гладь вод Енисея. Заночевали. Три наших помощника отправились пешком обратно в поселок.
Дым от костра стелился над землей и рекой. Это предвещало неблагоприятную погоду. Так и случилось: отчалили, и вскоре разразился сильный ливень. Подбились к берегу, в густых зарослях ельника спасались от дождя.
Утро следующего дня было солнечным. Воды Большого Енисея понесли наш плот вниз по реке. На три дня остановились около поселка Салдам, затем на несколько дней – в родной Сейбе.
А ранним утром 13 июля мы стали пассажирами большого плота. Лоцманами были отчим и Алексей Сагалаков. Все было спокойно до Хутинского порога. Перед ним, не доплывая примерно километров десять, отчим приказал всем подняться на балаган – специальное возвышение плота – и крепко держаться за веревки, которыми были привязаны домашние вещи. Волнение и озабоченность лоцманов передались и нам.
Особенную напряженность у плотогонов вызывала надводная скала, носившая название Интеграл. Откуда пришло это название, я узнал позже. Об этом мне рассказал Хусаин Исламов. Лоцман Влас Воротников по просьбе Сыстыг-Хемского общества золотоискателей «Интеграл» подрядился сплавить на плоту в Кызыл казаны – чугунные чаши. В Хутинском пороге плот Воротникова оседлал скалу, его разрушило. Чаши ушли на дно и до сих пор лежат там. Скалу назвали Интегралом. В сороковые годы прошлого века ее взорвали.
В пороге наш плот неожиданно стало разворачивать. Мы со страхом глядели на Интеграл и отвесную скалу правого берега, к которому нас несло. Удар гребью носовой части плота в скалу, гребь сгибается в дугу и с треском ломается. В течение минуты разрушенная гребь заменяется на запасную, и плот проходит порог. Слава Богу, других происшествий до Кызыла не было.
Подплывая к Кызылу, увидели белые дома, а на берегу – загорающих женщин и мужчин. Плот причалил к берегу в том месте, где сейчас стоит обелиск «Центр Азии».
Было воскресенье – 13 июля 1939 года.
На временное жительство определились у Михаила Денисовича Фескина, его жена Дора – родная сестра моей матери. Через пару недель переехали в село Кара-Хаак.
Родителей приняли в колхоз имени Чкалова и дали жилье: дырявые окна, стены и полы, под нижний венец пролазят собаки. Отчим работал на конюшне, мать – на огородах.
В колхозе выращивали морковь, свеклу, капусту, огурцы, помидоры, картофель, арбузы и дыни. Была хорошая система орошения. Две теплицы обеспечивали город свежими овощами даже зимой. Обширные поля колосились зерновыми. Высевали гречиху, с нее колхозная пасека получала хороший сбор меда.
Но колхозники жили бедно, спасали овощи с собственного огорода. Процветало пьянство. Припоминаю цитату из газеты «Вперед»: «В колхозе имени Чкалова пьянствуют многие граждане СССР, в том числе – председатель колхоза Агапов и председатель сельсовета Уваров, которым положено пить по штату. Почему же рядовые пьянствуют?»
В колхозе для подростков всегда находилась работа на прополке, сенокосе, жатве, в конюшне. Во время заготовки сена – целый день на коне, подвозка копен к месту стогования. Бригадир после каждой доставленной копны выдает копновозу двухсантиметровую палочку, вырезанную из ветки тальника. Вечером возвращаешь чурочки бригадиру, он их подсчитывает и сообщает о твоем дневном заработке, правда, не в деньгах, а в палочках – трудоднях.
Осенью я пешком отправился из Кара-Хаака в Кызыл, чтобы продолжить учебу. Меня приняли в пятый класс Советской школы. Гостеприимством пользовался у Фескиных. Дом небольшой, семья – пятеро, я – шестой.
Дядя Миша Фескин – высочайшей доброты человек. Трудолюбивый, с юмором. И горячо любящий детей. Ко мне относился, как к родному сыну. Полная противоположность моему отчиму.
Михаил Денисович Фескин родом из Днепропетровска. Приехал в Кызыл по распределению после окончания училища. Сначала работал радистом, потом выучился на шофера. Водил грузовики по Туве, а затем – по фронтовым дорогам. Рулил на улицах поверженного Берлина. Привез мне подарок – новый трофейный пиджак. Я его носил несколько лет.
Кызыл 1939 года был тогда еще молодым городом. Улиц немного. Вдоль реки – шесть, поперечных – восемь. Прекрасный парк на острове, деревянный мост. Вход платный. Одна поликлиника, одна аптека. Каменных зданий мало: Дом правительства, Советская школа, после вступления ТНР в состав СССР она стала школой №1.
Перед самой войной был построен дом связи. После уроков мои старшие одноклассники трудились на стройке, поднимая на спине на второй этаж кирпичи.
Техника безопасности не соблюдалась. Мой одноклассник Стёпа Вагин погиб на стройке при взрыве бочки. На морозе бочку, наполненную превратившейся в лед водой, стали разогревать. Бочку разорвало, и Стёпу убило осколком.
В январе 1940 года – в зимние каникулы – пошел пешком в Кара-Хаак. На мне – стеганая телогрейка, овчинная шапка, валенки. Мороз сильный, но ничего: если идти быстро – не замерзнешь.
Отчима дома нет, уехал за сеном для коровы. Брат и сестры радостно встречают меня. В доме – холодно. Еда – хлеб и молоко, овощей, мяса нет. Младшая сестренка Галя еще говорить не умеет, тянет ручонки к шкафчику на стене и, плача, лепечет: «Та-та-та». Мама объяснила, что она просит тару.
Тараа – это очищенные и прокаленные зерна проса, которые ели с молоком. Это тувинское блюдо было любимым лакомством сестренки. Тару выменивали у соседей на хлеб. Мама отрезала полбулки хлеба, мы пошли в юрту и обменяли его на тару для Гали.
Ночью проснулся от стона появившегося отчима. Мама раствором марганца промывала его рану на ягодице. Рядом валялись обгорелые стеганые штаны.
Оказывается, поехав за сеном, он прежде по дороге погостевал у кого-то. Приняв солидную дозу спиртного, свалился в пути с саней. Ему повезло, что поблизости оказалась юрта. Заполз в нее, гостеприимные тувинские хозяева не выгнали пьяного незнакомца. Отчим растянулся около печки и в беспамятстве поджарился.
С шестого класса я стал жить на квартире у своей тети Марии Самороковой – сестры отчима. Мне сделали лежанку из тонких жердочек, застелили войлоком. Сплю на лежанке, а подо мной – курятник. В доме тепло, а еще теплее было отношение ко мне тети Марии и ее мужа Ивана Пайгеля.
Очень тепло относились к нам и наши учителя. В нашем 6 «А» классе Советской школы новым классным руководителем стала учитель русского языка и литературы Александра Васильевна, приехавшая из Ленинграда. К сожалению, фамилии ее не помню, но очень хорошо помню такой случай: однажды я сильно заболел, и с высокой температурой меня отправили из школы домой.
На улице – мороз в пятьдесят градусов. Иду мимо учительского дома, и тут ко мне в легкой одежде подбегает Александра Васильевна, снимает с себя шаль и укутывает ею мою голову и шею. Мне стало и тепло, и радостно.
На другой день Александра Васильевна пришла навестить меня, больного, и подарила плитку шоколада, которого я раньше никогда не видел.
Перед самой войной мама с младшими детьми переехала из колхоза в Кызыл и нас снова пригрели Фескины. А куда деваться? Отчим так загулял, что никто не знал, где он и чем занимается. Мама устроилась на работу – мыть полы в цехе городской электростанции, где пылают огнем паровые котлы. Угольная пыль, грязь – все это сказалось впоследствии на ее здоровье.
Весной 1941 года брат Коля перешел во второй класс, я – в седьмой.
22 июня 1941 года был жаркий солнечный день. Утром решил сходить в кино. Иду по улице Кочетова, миновал улицы Сесерлиг, Песочную, ныне Титова, остановился около оживленно разговаривавших людей.
Слышу:
– Война! На СССР напали фашисты!
Бегу домой и кричу:
– Мама, война началась! Пойдем слушать радио!
В сентябре 1941 года мы, как обычно, пришли в школу. И узнаем, что наша классная руководительница Александра Васильевна и учительница математики Александра Николаевна, тоже ленинградка, возвратились в Ленинград и добровольцами ушли на фронт.
В школе ввели дополнительные занятия – военное дело. Учились маршировать, ходить строем, ползать по-пластунски. В школьной столярке каждый мальчишка смастерил себе деревянную винтовку. По мишеням стреляли из настоящего оружия.
В 1942 году на фронт ушли мои одноклассники Леонид Макаров, Виктор Сат, Иван Зворыгин. Леня Макаров был отличником учебы, он вернулся с фронта с ранениями, мы с ним потом вместе работали в организационном отделе обкома партии. Виктор Сат пришел с войны с ампутированной до колена ногой.
С Ваней Зворыгиным мы сидели за одной партой. Он был крепким и отчаянным парнем. Ваня вовсю курил, и наш классный руководитель Иван Захарович – Захрыч, как мы его называли – бесцеремонно вывертывал его карманы в поисках табака, но ничего не находил. Зворыгин проявил сообразительность: вырезал в парте специальное углубление и прятал табак в нем, а учитель об этом не догадывался. С войны Ваня не вернулся.
Михаила Саморокова, моего отчима, мобилизовали на фронт 8 февраля 1942 года. Среди провожавших в Доме культуры Комитета советских граждан, ныне это здание филармонии, был консул СССР в Тувинской Народной Республике Илья Иванович Носов.
Надо же было судьбе сделать так, чтобы через многие годы, будучи в командировке в Москве, я случайно встретился с Носовым. Это было 12 апреля 1974 года. Решил посмотреть выставку японской радиоэлектроники в Политехническом музее. Услышав мой разговор с экскурсоводом выставки, Носов, извиняясь, обратился ко мне:
– Вы действительно из Тувы?
– Да. Чем могу служить?
– Моя фамилия Носов. Я представляю Торгово-промышленную палату СССР, а здесь работаю директором выставки. Хотел бы поговорить с вами.
– Пожалуйста, к вашим услугам.
Мы прошли в его кабинет, где сидели трое посетителей из Минздрава СССР.
Представив меня, Носов стал рассказывать о Туве:
– Это прекрасная и удивительная страна. Я побывал во всех ее краях, исключительное гостеприимство жителей. Когда началась война, на крыльце советского представительства дневали и ночевали граждане СССР и ТНР и требовали отправить их на фронт. Лично я призвал тогда почти десять тысяч человек. Как бы я хотел еще раз побывать в этой республике!
Приближался юбилей – тридцатилетие со дня вступления Тувинской Народной Республики в состав СССР. Я зашел к первому секретарю обкома партии Григорию Чоодуевичу Ширшину. Сообщил ему о моей встрече с бывшим консулом СССР в ТНР Носовым и его желании побывать в Туве. Ширшин записал что-то в своём блокноте, сказал: «Пригласим». Но не сделал этого.
От отчима с февраля по октябрь 1942 года пришли всего два письма, первое – из Кемерово, второе – из Воронежа. Оба написаны чужой рукой, отчим был неграмотным. Больше писем от него мы не получали.
В связи с неизвестностью местонахождения отчима матери отказывали в получении от государства пособия на детей военнослужащих. Чтобы получить его, пришлось обивать пороги учреждений. Пособие нашей семье назначили только через четыре месяца после мобилизации отчима на фронт.
А оно было, ох, как нужно. 31 марта 1942 года родилась самая младшая моя сестра – Фая. Нас у мамы уже пятеро, нужно думать о своем жилье, нельзя же постоянно ютиться у родственников.
И такой случай представился. Летом 1942 года наша землячка из Сейбы Колмакова предложила купить у нее за 60 акша землянку на улице Дружбы. Денег таких у нас и в помине было, но Колмакова успокоила мать: «Даша, не переживай, расплатишься потихоньку. Я не тороплю».
Сегодня, в 2011 году, на месте деревянного микрорайона, где стояла наша землянка, – территория лицея №15. Избушка без крыши, на две трети утонувшая в земле, была для нас счастьем. Внутри она была такой низкой, что через пару лет я стал доставать головой потолок, который поддерживала матка – толстое бревно. Постоянно ударяясь об это бревно головой, стал передвигаться, согнувшись. Плохая привычка сутулиться осталась на всю жизнь.
Печки в землянке не было. Мы натаскали кирпичей, разобрав часть фундамента давно заброшенного кирпичного завода. Печник соорудил нам замечательную печь. Электричества тоже не было, освещались керосиновой лампой.
За стеной – во второй половине избушки – ютилась семья Чистяковых. Сын Степана Федоровича Миша, мой двоюродный брат, вернулся с фронта с тяжелым ранением руки за два года до окончания войны.
Пособия, получаемого мамой, не хватало. Пора было зарабатывать самому.
Первым моим заработком была случайно подвернувшаяся работа в советском представительстве. Завхоз нанял нас с Витькой Волковым выкопать большую яму для гашения извести, а стенки огородить досками. Как мы ни старались, качество огораживания получилось не очень-то хорошим. Завхоз осмотрел сооружение, поморщился и выдал нам по восемь акша.
1 ноября 1942 года в Кызыле открылось ремесленное училище. Я оставил учебу в восьмом классе и стал овладевать профессией слесаря. Учащихся разместили на жительство в комнатах школы № 2, на третьем этаже. Мы получили бесплатную форменную одежду, обувь и трехразовое бесплатное питание в ученической столовой на углу улиц Интернациональной и Кочетова.
Проучившись три месяца, пошел на прием к министру просвещения Лопсан-Кендену Ооржаку и попросил его: «У меня есть одежда, я нормально питаюсь, а мои брат и сестры голодают. Хочу жить дома и получать стипендию, чтобы помогать им».
Министр с пониманием отнесся к моей просьбе. Вернувшись домой, увидел подарки от него: деревянную кровать, матрас, одеяло и подушку. Каждый месяц стал получал стипендию – 20 акша.
Прошел год. Учащихся направили на практику на авторемзавод. Какой там завод! Мастерские из четырех комнат, рядом – гаражи единственного тогда в Кызыле автотранспортного предприятия. А с наставником мне повезло – замечательный мастер своего дела, передовик производства Василий Табаев. Его портрет висел на Доске почета города.
В январе 1944 года мне исполнилось семнадцать лет, в марте в консульстве СССР в ТНР получил документ «Passeport – вид на жительство». Заплатил за него шесть акша – большая сумма, на эти деньги можно было купить пару хороших кожаных сапог.
Начал искать постоянную работу. Обратился в Комитете советских граждан к Константину Еремеевичу Кашкарову. Он переговорил по телефону и отправил меня к директору типографии Леониду Григорьевичу Шахову. Сразу же пошел к нему. Шахов ни о чем меня не спрашивал, сразу сказал: «Завтра выходи на работу. Пойдешь в переплетный цех учеником. Зарплата – 30 акша в месяц».
В цехе работают женщины. Единственный мужчина – фронтовик Василий Никитин, демобилизованный после ранения и вернувшийся в коллектив переплетчиков. Он научил меня возрождать старые, рассыпавшиеся на листочки книги. Уроки Никитина помню до сих пор: уже выйдя на пенсию, восстановил и переплел старую Библию, изданную в начале ХХ века.
В военные годы действовала шестидневная рабочая неделя. На предприятиях – в три смены, круглосуточно. Продукты, промтовары покупали по карточкам. Воскресенье – день отдыха, но не всегда. Молодежь типографии часто выезжала в подшефный колхоз имени Чкалова для оказания помощи в заготовке сена, прополке картофеля, сборе помидоров, арбузов. Арбузы росли огромные, до десяти килограммов. В обеденный перерыв нас угощали сметаной, приготовленным на костре супом.
Е хали в колхоз с охотой. Вечером, с песнями, возвращались в Кызыл. Ожидая парома через Енисей, успевали искупаться.
Сводки с фронтов поступали обычно в ночное время. Наборщики и печатники терпеливо ожидали очередную сводку, которую должны принести из редакций газет. Из Москвы по специальному каналу радио, через наушники, медленно диктовали текст известий, а сотрудники газет «Тувинская правда» и «Шын» записывали его. Потом в газете «Шын» еще и переводили тексты сводок на тувинский язык.
Наборных машин тогда не было. Тексты по поступавшему из редакций отпечатанному, а то и написанному от руки оригиналу набирали вручную: одна металлическая буква – литера – за другой.
Строкоотливная техника – неновые линотипы, отливающие текст в металле строками, что значительно экономило время, поступила в типографию только осенью 1945 года.
Ветеран типографии Владимир Борисович Рачковский так вспоминает об этом:
«Первые линотипы были не новые, их после окончания войны демонтировали в одной из фронтовых типографий и отправили в Кызыл.
Мы их собрали с фронтовиком Иваном Белоусовым. Собрать-то собрали, а запустить их в работу не смогли. На помощь из Ленинграда приехал Павел Сулаков, специалист с завода, на котором изготовлялись линотипы. Это завод точного машиностроения имени Макса Гельца, который с 1945 года стал называться Ленинградский завод полиграфических машин.
Сулаков быстро выявил нашу ошибку, устранил ее и пустил фронтовые линотипы в работу вместе с двумя новыми, которые поступили с завода. Он же установил две полуавтоматические печатные машины, прибывшие из Германии».
С Владимиром Рачковским мы вместе начинали свою трудовую карьеру в единственной на всю республику типографии. Только я проработал там несколько лет, а мой друг – всю жизнь. В его трудовой книжке всего две записи: принят в типографию и уволен из нее в связи с выходом на пенсию.
Горжусь своим другом. Владимир Рачковский – почетный гражданин города Кызыла, дважды ему присваивалось звание заслуженного работника: сначала – Тувинской АССР, потом – Республики Тыва.
Все рабочие типографии постоянно подписывались на военные займы: на год – в размере месячного заработка, двенадцатую долю заработка ежемесячно высчитывали из зарплаты.
Каждый старался помочь фронту: и при Тувинской Народной Республике, и после ее принятия 11 октября 1944 года в состав СССР.
Интересная деталь: я, молодой парень, простой типографский рабочий, оказался свидетелем подготовки этого исторического события.
Это было в июле 1944 года, я уже четвертый месяц работал в переплетном цехе типографии. Начальник цеха Анна Павловна Коробова поручила мне ответственную работу: делать перфорацию на больших листах с отпечатанными на них почтовыми марками Тувинской Народной Республики. На новой марке было изображено здание правительства ТНР.
На листе – 64 марки. Подставляю листы под иглы перфоратора, нажимаю ногой на педаль, и вот они – дырочки. Затем столярным клеем смазываю обратные стороны листов и раскладываю на просушку. Вечером готовые листы прячу в сейф.
Работая, замечаю, что рядом какие-то незнакомые люди что-то обсуждают. Никого из них я не знал, но по их поведению сообразил, что это какие-то даргалары – начальники. На столе были развернуты большие пластины хромовой кожи. Один из даргаларов сказал: «Эта кожа не годится, несите другую». Среди визитеров был человек небольшого роста, он ничего не говорил, а только слушал. После их ухода я спросил у Анны Павловны: «Кто этот русский мужик?» Она ответила, что это художник, фамилия его Дёмин.
Вскоре принесли пластину тончайшей хромовой кожи. Коробова, а она была переплетчицей высочайшего уровня, стала мастерить какую-то странную папку: чуть не в полметра высотой и сантиметров сорок в ширину. По краям – высокие бортики, в нижней части – круглое углубление.
Когда загадочная папка была готова, появились новые начальники, вложили в нее бумажный лист, к которому на шнурке была прикреплена сургучная печать, ее опустили в круглое углубление папки. Что было написано на этом листе, я, конечно, не знал, подглядел только название: «Декларация». И еще заметил, что текст был красного цвета.
Позже, освоив наборное дело, просмотрел все типографские шрифты, но так и не нашел похожего на тот, который использовался в тексте декларации, поэтому решил, что текст был аккуратнейшим образом выведен вручную.
Эту загадочную спецпапку, так заинтриговавшую меня тогда, вновь увидел в начале 1945 года – уже на картине. Василий Дёмин закончил знаменитую картину «Заседание Президиума Верховного Совета CCСP о приеме Тувинской Народной Республики в состав Советского Союза», и она была выставлена в Кызыле в музее. На просмотр исторического полотна сотрудников предприятий и учреждений даже отпускали с работы, что по тем временам было удивительно. Я тоже пошел в музей.
На полотне – группа членов Президиума Верховного Совета СССР во главе с председателем Михаилом Калининым и делегация Тувинской Народной Республики. Перед генеральным секретарем Центрального комитета Тувинской народно-революционной партии Салчаком Токой – папка большого размера, та самая. Вот тогда я и сообразил, что был случайным свидетелем подготовки исторического события: добровольного вхождения Тувинской Народной Республики в состав Союза Советских Социалистических Республик.
А листы с тувинскими марками, в которых я так старательно летом 1944 года пробивал дырочки, а потом мазал клеем, постигла печальная участь. После вхождения республики в состав Советского Союза они стали не нужны, мне приказали весь тираж сжечь.
И я дисциплинировано побросал в топку все листы – весь готовый тираж марки с изображением здания правительства ТНР, автором которой был Василий Дёмин.
Я не ведал тогда, что есть люди, которые марки изучают, коллекционируют, и не понимал исторической ценности того, что мне велели уничтожить.
Сохранилось только металлическое клише, и позже Дёмин вручную сделал с него оттиск этой последней в истории ТНР марки – для московского филателиста Самуила Блехмана, крупнейшего в СССР знатока марок.
Самуил Маркович Блехман, инженер по специальности, собирал марки с детства. Особенно внимательно он изучал филателистическое наследие Тувы, к исследованию которого приступил в начале пятидесятых годов. Именно экспозиция марок Тувы принесла ему в 39 лет первое признание как филателисту. В 1957 году, во время VI Всемирного фестиваля молодежи и студентов в Москве, Блехман представил тувинские марки на большой международной филателистической выставке и стал одним из четырех обладателей золотой медали лауреата.
В 1976 году в издательстве «Связь» вышла книга Самуила Блехмана «История почты и знаки почтовой оплаты Тувы». Она принесла ему мировую филателистическую известность. В 1997 году, уже после смерти автора, книга была издана на английском языке.
В этой книге Блехман отмечает, что от последнего тиража марок ТНР не осталось ни одной. Каюсь, это моя вина: все сжег, как и велели.
Василий Фадеевич Дёмин – личность историческая. По его работам можно проследить историю Тувы с конца тридцатых годов двадцатого века.
Он – пейзажист, портретист, автор марок и плакатов, в том числе – плакатов военного времени, иллюстраций в книгах, выпущенных тувинским книжным издательством. Основатель в Туве Союза художников, он был первым наставником для молодых тувинских авторов. Первым его учеником был художник Всеволод Тас-оол.
Именно Дёмин – автор проекта и даже строитель обелиска «Центр Азии», который сегодня – главная достопримечательность Кызыла. Василий Фадеевич рассказывал, что за проект этого монумента никакого денежного вознаграждения не получил.
Наше близкое знакомство началось в годы моей работы в типографии. Я часто бывал у него дома. Узнал его как простого человека, скромного в своих житейских потребностях, всегда куда-то спешащего.
Когда Дёмин узнал, что увлекаюсь рисованием, подарил мне акварельные краски и несколько кисточек. Я их использовал для оформления в типографии стенных газет.
Дёмин жил в Кызыле в небольшом домике, рядом со старым зданием редакции газеты «Шын». Ему предлагали хорошую квартиру, но он отказывался, мотивируя тем, что в домике ему удобнее жить и творить.
Художник обладал колючим характером и острым языком. Остроты его знали, цитировали, и многие боялись, как бы Дёмин их не поддел.
Он ловко подражал голосу любого человека. Особенно здорово пародировал голос Токи. Как-то Дёмин поведал мне о событиях пятидесятых годов, когда начальником управления культуры в Туве был Иванов.
«Готовили мы в театре выставку произведений художников. Нам нужна была помощь, но никто ее не предлагал. В театре нашел телефон, в кабинете никого нет, звоню Иванову и голосом Токи говорю: «Товарищ Иванов? Что там у вас в театре с выставкой происходит? А где этот халтурщик Дёмин? Чем занимается? Примите меры!»
Реакция, рассказывал Дёмин, была незамедлительной: «Прибегает трясущийся и вспотевший Иванов, кричит: «Тока недоволен ходом подготовки выставки! И про тебя спрашивал, назвал халтурщиком!» И все быстро появилось: и люди, и машина, и доски. К вечеру выставка была готова».
А вот чего Дёмин не любил, так это всевозможных собраний и заседаний, считал это пустой тратой времени. Поэтому даже на собственном чествовании в честь пятидесятилетия сидел, опустив голову.
Этот момент запечатлен на хранящемся у меня снимке, сделанном 13 января 1962 года. В малый зал старого, теперь уже снесенного здания республиканского музея, пожаловали важные персоны во главе с Салчаком Тока – Бай-Кара Долчанмаа, Юрий Аранчын, Хертек Анчимаа.
Прибыли художники из Абакана, Иркутска, Красноярска. Среди них – красноярец Тойво Ряннель, которого мастак на шутки Дёмин всегда встречал, напевая: «Ряннели, Ряннели, Ряннели нагрянули. Ладушки, ладушки, спереди и сзадушки».
За многие годы моей работы в области культуры не припомню ни одного случая, чтобы Тока пожаловал на чествование какого-то творческого работника. Но к Дёмину пришел: ценил его не только как талантливого художника, но и как человека, готового откликнуться на любую просьбу или поручение Токи.
Доклад о юбиляре сделал художник Сергей Ланзы. Сергей Ланзы и Василий Дёмин не очень были дружны, но доклад Сергея Кончуковича о Дёмине был хорошим.
Затем председатель Президиума Верховного Совета Тувинской АССР Долчанмаа, раскрыв лежащую перед ней на столе папку, зачитала указ о присвоении Дёмину почетного звания «Народный художник Тувинской АССР».
Салчак Тока, присевший к краешку стола президиума, в течение всего собрания не промолвил ни одного слова. Только пожал юбиляру руку.
А через год – 30 марта 1963 года – Дёмину было присвоено очередное звание – «Заслуженный деятель искусств Тувинской АССР».
Последняя наша встреча была короткой. Это было в 1991 году. Я тогда работал в Центральной избирательной комиссии республики. Пришел домой на обед. Звонок в дверь: Дёмин, в руках – картины, подарок для меня. Василий Фадеевич грустно сообщает, что уезжает на родину – в город в Подольск. Рассказывали, что он погиб в этом городе: перебегая дорогу, попал под машину.
Василий Дёмин оставил мне на память две свои картины.
Одна из них – зимний деревенский пейзаж. Другая – пейзаж летний: река Амур, палатка на берегу. Эти картины и поныне рядом со мной – висят на стене дома под Воронежем, где сейчас живу. Рядом с ними – картина Сергея Ланзы «Саяны».
В Кызыле самая большая ревсомольская организация была в типографии. Ею успешно руководила наборщица Катя Чупрасова.
Она и предложила мне в 1944 году вступить в ревсомол – революционный союз молодежи ТНР. Не раздумывая, согласился. Но ревсомольский билет носил недолго. После вхождения 11 октября 1944 года Тувинской Народной Республики в состав СССР ревсомол преобразовался в комсомол.
В начале 1945 года в Кызыл из Москвы приехали работники аппарата ЦК ВЛКСМ. На втором этаже здания управления связи проводили собеседования – с каждым ревсомольцем персонально. Задавали множество вопросов: о родителях, образовании, выполнении общественных поручений. Столпившиеся в коридоре ревсомольцы переживали: а вдруг откажут в приеме в комсомол? Но волновались напрасно: всех ревсомольцев типографии посчитали достойными стать членами ВЛКСМ. Здесь же нам выдали комсомольские билеты.
Война приближалась к концу. В сторону Абакана отправились призывники 1926 года рождения. 25 октября 1944 года Государственный комитет обороны объявил призыв на военную службу призывников 1927 года рождения – семнадцатилетних.
Пришел и мой черед – вместе с одногодками, родившимися в двадцать седьмом. Еженедельно нас вызывали на сборный пункт в кинотеатр «Зимний», с 1948 года он стал называться кинотеатром имени тридцатилетия ВЛКСМ. Офицер горвоенкомата делал перекличку, беседовал с нами и отправлял по домам – до очередного вызова. Закончилось это тем, что не всем, родившимся в 1927 году, пришлось исполнять военный долг.
Утром 9 мая 1945 года наша соседка Шнякина стучит в окно нашей избушки и кричит: «Что вы спите! Вставайте, война закончилась!»
Народ бежит в центр города. Люди обнимаются, целуются, плачут. Начался митинг. Это был день и радости – конец войне, и скорби – по тем, кто не вернулся.
Среди тех, кто в День Победы одновременно и скорбел, и радовался, была Раиса Семёновна Бухтуева.
Скорбела о муже – Артемии Ивановиче, на которого с фронта пришла похоронка. Радовалась тому, что вернется сын Михаил. Он теперь – главная надежда и опора семьи, в которой Миша – самый старший, у него к этому времени было уже шестеро братьев и сестер.
Семьи наши состояли в родстве и дружили. Миша, как и я, родился на заимке Карагаш нынешнего Тоджинского района, только на год и два месяца раньше – 23 ноября 1925 года. Летом 1943 года его призвали в армию. Он аккуратно писал домой – к тому времени семья Бухтуевых уже жила в Кызыле. Только уже ближе к концу войны – в сорок пятом – тетя Рая поделилась с моей мамой своим беспокойством: от сына что-то давно нет известий. Но и страшной похоронки тоже не было, поэтому она ждала сына живым.
И снова – судьба, именно мне – уже после окончания войны – пришлось стать тем скорбным вестником, который сообщил тете Рае, что сын ее погиб.
Дело было так: в июне или июле 1945 года наша семья получила письмо от другого Михаила Бухтуева, этот Миша в детстве воспитывался в семье Артемия и Раисы Бухтуевых, он был их племянником. Настоящая его фамилия, по матери, была Карманов, но по документам он так и остался Бухтуевым.
Во время Великой Отечественной войны Михаилы, находясь на разных фронтах, переписывались между собой. А в Кызыле Раиса Семёновна Бухтуева получала письма от родного сына Михаила, а наша семья – от другого Михаила – Бухтуева-Карманова. И вот уже после победы до нашей землянки по улице Дружбы добралось письмо с фронта. Миша Бухтуев-Карманов сообщает, что получил известие от командира воинской части, где служил Михаил Артемьевич. Командир извещает о геройской гибели Михаила Бухтуева и присвоении ему в 1944 году звания Героя Советского Союза – посмертно.
Получив неожиданную весть, мы растерялись: как рассказать об этом тете Рае? Мама заплакала и сказала, что не сможет сообщить подруге о смерти сына. Значит, придется мне как старшему мужчине.
Пришла мысль: сначала надо все точно подтвердить – найти Указ Президиума Верховного Совета Союза Советских Социалистических Республик. Обычно все указы о присвоении геройских званий публиковались в центральных газетах. И я пошел, нет, не пошел – со всех ног бросился в библиотеку имени Пушкина.
Открыл подшивку «Комсомольской правды» за 1944 год, начал внимательно просматривать каждую страницу. И вот он – текст Указа от 22 августа 1944 года о присвоении Михаилу Бухтуеву звания Героя Советского Союза! На третьей странице, в углу! И никто его до сих пор не заметил, не прочитал!
Оглядываюсь – не видит ли строгая библиотекарь – и совершаю страшное преступление: сгибаю газетный лист, слюнявлю сгиб, чтобы не было слышно звука рвущейся бумаги, и отрываю угол с указом.
И бегом – к тете Рае! Бегу счастливый: наш Миша, друг моего детства – Герой! Единственный на всю Туву! Подбегаю к полуземлянке Бухтуевых, стоявшей во дворе столовой, называемой «корейской» – это по улице Кочетова, напротив нынешнего здания правительства республики. И только перед входом до меня доходит: что же я, дурак, радуюсь, ведь Миша – Герой посмертно, и мне сейчас предстоит сказать об этом его маме.
Спускаюсь в тесное полутемное жилище семьи Бухтуевых – ребятишки, на коленях матери – самый младший. Все смотрят на меня. Как сказать? Сказал правду, показал указ. Тетя Рая зарыдала, вслед за ней заплакали дети. И я вместе с ними.
Потом отправился в военкомат, отдал комиссару клочок газеты с указом. Через некоторое время Раисе Семёновне вручили официальный документ о присвоении ее сыну звания Героя Советского Союза – посмертно. Как матери героя горисполком выделил ей на улице Механизации, ныне это улица Салчака Токи, новый дом из бруса, но без кровли. В него и переселилась семья.
Уже позже мы узнали о том, какой подвиг совершил гвардии сержант Михаил Артемьевич Бухтуев, механик-водитель танка Т-34 15-й гвардейской танковой бригады 1-го гвардейского танкового корпуса 65-й армии 1-го Белорусского фронта.
Это было 25 июня 1944 года в Гомельской области Белоруссии, близ деревни Черные Броды. Танкисты под огнем фашистского бронепоезда шли в наступление.
В башню одного из танков попал снаряд, передав раненых – заряжающего и командира орудия – санитарам, два других члена экипажа продолжили бой. Ими были командир танка лейтенант Дмитрий Комаров, уроженец деревни Синчуваж Шахунского района Горьковской области, и механик-водитель Михаил Бухтуев из Тувинской Народной Республики.
Их танк первым ворвался на железнодорожную станцию, но новое попадание подожгло машину. Снаряды кончились. И тогда на горящем танке танкисты пошли на таран, механик-водитель врезался в него на предельной скорости. Миша погиб, а его раненый командир выжил и погиб спустя два месяца в другом бою – в Польше.
Обоим присвоены звания Героев Советского Союза. Мише было девятнадцать, Дмитрию – двадцать один.
Их танковый таран бронепоезда был первым и единственным в истории войн.
Второму тувинскому герою – тоже танкисту, и тоже механику-водителю – Чургуй-оолу Хомушку звание Героя было присвоено уже позже – указом от 24 марта 1945 года. Еще несколько Героев Советского Союза приехали жить и работать в Туву уже после войны.
Так что Миша Бухтуев – действительно первый тувинский Герой Советского Союза!
В августе 2011 года, когда я с сыном Сергеем и двенадцатилетним внуком Владиславом посетил – к моему большому счастью, через столько десятилетий – родные места, мы в течение десяти дней сплавлялись на лодке по Большому Енисею – от реки Серлиг-Хем до Кызыла. Внук очень хотел увидеть маленькую заимку Карагаш, где, принятые одной повитухой – бабкой Кондратенковой – родились его дед и Герой Михаил Бухтуев. О Бухтуеве внук знает по моим рассказам и даже написал о нем сочинение в московской школе № 1008, где он учится.
Но, к нашему большому огорчению, заимку, вернее, то, что от нее осталось, посетить не удалось, мы просто не смогли пробраться к ней с берега реки: некогда большая цветущая поляна заболотилась и так заросла тальником, что стала непроходимой.
А вот возле бюста Михаила Бухтуева – в райцентре Тоджинского района Тоора-Хеме – Владислав сфотографировался. На груди у Миши – знак отличия тех, кто удостоен звания «Герой Советского Союза» – медаль «Золотая Звезда», которую моему другу детства носить не довелось.
В июне 1945 года директор типографии предложил мне поехать с бригадой на сплав леса, переназначенного на дрова для типографии и ее рабочих: «Ты – тоджинец, поэтому Енисей знаешь. Поедешь?»
А почему бы не поехать, это даже интересно побывать в новых местах – на Малом Енисее – Каа-Хеме. Через два дня мы поехали – вшестером, но еханья не получилось – шли пешком. Наши вещи, пилы, топоры пара тридцатиметровых тросов, продукты, посуда – на телеге, которую тянула низкорослая лошаденка местной породы.
Из Кызыла до села Бельбей, расположившегося на правом берегу реки Каа-Хем, добирались трое суток. Какое-то удивительное спокойствие вокруг, кажется, что здесь ничто не движется. Только где-то вдалеке петух прокукарекает, и опять тишина. За селом – поля, посевы зерновых и льна.
От Бельбея тележной дороги нет. Что потяжелее – грузим на спину нашей лошадки. Остальной багаж дед Шумков – лоцман и старший в нашей бригаде – велит положить в лодку. Шумков с помощником, отталкиваясь шестами, отправляются на лодке вверх по течению реки. Мы вчетвером идем по берегу пешком. Но тропа неожиданно заканчивается перед грудой осыпавшихся с горы камней. Ухватиться не за что, если оступишься – кувырком свалишься по крутизне в реку. Слава Богу, осыпь преодолели. Показалась лесная избушка, а на противоположном берегу – поселок Сизим.
Лодка добралась до места быстрее пешеходов. Дед Шумков успел развести костер и встретил нас горячим чаем, заваренным медоносными травами. Чая – вдосталь, а вот еды у нас – маловато. Со склада типографии нам на шестерых дали немного непросеянной овсяной муки, несколько булок хлеба, килограмм топленого масла, пару килограммов сахара.
Шумков предложил: «Пётр, поплывем к староверам. Попросим у них какой-нибудь еды, они не откажут». Переправились на лодке, причалили.
Дед, хорошо знающий местные обычаи старообрядцев, по дороге наставлял меня: «Здоровайся, как у них принято, не «здравствуйте», а «здорово живете». Понял? Зайдем в дом – сложи два пальца, указательный и средний, и перекрестись, а то не очень-то ласково к нам отнесутся».
Поздороваться по-местному – хорошо. Но креститься? Я же комсомолец, нельзя мне. Но делать нечего – есть то хочется, так что надо выполнять дедовы указания.
У забора ближайшего дома увидели мужика с пышной бородой. На наше приветствие, разглаживая бороду, он ответил: «Здорово!» Улыбаясь, пригласил в дом. Вошли. Дед Шумков перекрестился. Я, неумело, тоже.
В доме хлопотала хозяйка. Ребятишки сразу убежали на улицу. Я оглядел жилье: русская печь, широкая деревянная кровать, стол, две лавки по бокам, за ситцевыми шторами – дверь в другую комнату.
Заинтересовало то, что шкафчиков для посуды было два: в переднем углу и у входной двери. Хозяйка достала для нас чашки, тарелки, ложки из шкафчика у двери. Шумков потом пояснил мне: «Шкафчик у двери у них – для мирских, для таких гостей, как мы с тобой. А сами староверы едят из отдельной посуды, она – во втором шкафчике».
Хозяйка пригласила к столу, угощение – знатное: сметана, черемша, варенье, хлеб, чай. Поблагодарил, как заранее научил Шумков: «Когда будешь благодарить, не говори «спасибо», а скажи «спаси Бог». Спасибо – слово для них неприятное, могут и обидеться».
Все сделали уважительно, как принято в этих местах, и к нам так же уважительно отнеслись: и накормили, и дали с собой полное ведро простокваши, с которым мы и вернулись к своим товарищам.
Лес, уже приготовленный для сплава, был складирован на высоком берегу реки.
Мы приготовили все необходимое для сплотки – соединения – бревен: чекмари – деревянные молоты, ронжи – поперечные брусья, скрепляющие плот при сплаве, березовые клинья, сотню молодых лиственных деревцев.
Женщины разводят костер, распаривают на огне приготовленные деревца, делают из них кольца. Затем бревна попарно сталкивают в реку, их вылавливают мужчины, концы бревен подводят под ронжи и закрепляют с помощью колец и клиньев. Никаких веревок, гвоздей не надо.
Через неделю связано четыре става – четыре основы плота, остается сделать последний став – пятый. И греби – специальные весла для плота.
Шумков командует: «Пётр – тебе задание. Бери коня, езжай в лес. Ищи высокую ель – диаметр у комля – двадцать сантиметров, длина – не менее двенадцати метров. Будешь делать гребь. Если сделаешь с первого раза, признаю тебя плотником. Не получится – будешь делать другую».
Как я ни старался, но первое мое изделие было забраковано. Во второй раз Шумков пошел со мной вместе: работаю топором, а дед трудится рядом – готовит вторую гребь. Где надо – подсказывает.
Греби установили на плот и ранним утром отчалили. Времени на еду терять не стали: завтрак, разведя на плоту костер, женщины готовили уже в пути.
Постепенно, за несколько сплавов, мы приспособились сами добывать себе еду: ловили рыбу, копали дикий лук, который жарили в масле, собирали грибы, которых в этих местах – множество.
Не обходилось без казусов. Наборщик Багай-оол однажды учудил, сообщив нам: «В котелок с супом заползла змея. Я ее достал и убил. Но суп хороший, ешьте, пожалуйста». Никто, конечно, суп есть не стал, и Багай-оол один умял полкотелка, а потом, хитро улыбаясь, признался, что пошутил. Схватили шутника и хотели охладить в студеной воде горного ручья, но пожалели.
На сплаве женщины – работницы типографии – трудились наравне с мужчинами. А что делать? Мужики – те, кто остался живыми, летом 1945 года еще не все вернулись домой, их работу, как и в военные годы, приходилось выполнять женщинам.
Анна Степановна Барышникова, сестры Мария Дмитриевна и Антонина Дмитриевна Мальцевы, Мария Максимовна Сорокина, Зинаида Кузнецова, Фатина Яковлева – замечательные наши труженицы, без уныния переносившие тяготы тех лет.
Давно нет Фатины Васильевны Яковлевой, а я всегда вспоминаю ее – веселую, жизнерадостную. Ко мне она относилась по-матерински. Работала Фатина Васильевна печатницей, и на очередной сплав отправлялась с нами. Ей было тяжело шагать по каа-хемским степям, но она не жаловалась, тянула лямку наравне со всеми. А однажды продемонстрировала просто уникальный прыжок – эффектней циркового номера.
Это было во время нашего второго сплава. Мы – плотогоны двух плотов – заночевали на острове около села Сарыг-Сеп. Наемный лоцман Евдокимов на спор с Шумковым заявил, что завтра пробьется на плоту к левому берегу Енисея и пройдет мимо скалы, называемой Баня.
Обычно там никто не сплавлялся – мелко и опасно. Течение несло прямо на скалу, чтобы не разбиться, команде приходилось усиленно грести – до седьмого пота. Отсюда и название скалы – Баня.
Мы уговаривали Евдокимова бросить рискованную затею, а Шумкова – не подначивать его, но уговоры были бесполезны. Оба уже загорелись.
На следующий день, все еще в азарте спора, Василий Евдокимов направил плот в левую протоку. Рабочие, пытаясь обойти Баню слева, безостановочно гребли что есть силы. Бесполезно: плот развернуло поперек реки, и он с треском оседлал скалу. Бревна, как спички из коробка, врассыпную забросило на нее.
Фатина Яковлева была на этом плоту.
А наш второй плот, шедший позади, спокойно прошел правой протокой и причалил напротив села Кок-Хаак. Встревоженный Шумков отправил меня разузнать: все ли там целы.
Пройдя кок-хаакскую степь, встречаю Яковлеву – живую и здоровую. Она рассказала, что ее снял с вершины Бани и переплавил на берег случайный рыбак. Как она оказалась на скале, Фатина Васильевна не могла объяснить ни мне, ни себе. В недоумении разводила руками: такой взлет вместе с разлетающимися бревнами ни описать, ни повторить невозможно.
Все остальные, бывшие на плоту, тоже спаслись – выплыли на части плота к берегу. Повезло. Но с рисковым лоцманом Евдокимовым мы больше не связывались и не нанимали его. После этого второго сплава вторым лоцманом назначили меня, сказав: ты – молодой, но в воде разбираешься. Опять же для типографии – прямая выгода: лоцман – свой рабочий, дополнительно платить ему ничего не надо.
В воде я, конечно, разбирался, а вот голоса, необходимого для того, чтобы командовать плотогонами, не имел.
Распоряжения самые простые: влево, вправо, шабаш, но голос лоцмана рабочие должны слышать на другом конце плота, до которого сорок метров. А я пищал, как девчонка, и стыдился этого, стараясь вырабатывать командирский голос.
Если плот построен хорошо, им легко управлять. Лоцман легким движением греби дает ему нужное направление. Но надо быть очень внимательным: Малый Енисей отличается множеством перекатов, кос, крутых поворотов, островов. В некоторых местах река разделяется на два или три протока. Тут лоцману надо быть начеку: внимательно смотришь на движение воды, стараясь заметить, куда ее больше несет, туда и направляешь плот.
Однажды и у меня случилась беда. У одного из островов было быстрое течение в узком протоке. Сам остров, как дуга. Здесь надо было быть особенно внимательным, работа плотогонов – напряженная, не справишься – сядешь на перекат. И вдруг видим впереди посередке протока огромную корягу – зацепившийся корнями за дно тополь. Свернуть – невозможно. Плот разорвало на две части. Одна половина оказалась справа от тополя, другая – вместе с лоцманом – слева.
С моей стороны кинули конец веревки рабочим оторванной половины, подтянулись друг к другу, связали обе части. Но линейность плота была нарушена, он стал похож на коромысло.
Нужно делать ремонт. Причалили. Приказываю Саше Степанову, чтобы бежал вверх по реке и кричал Шумкову, который шел на плоту вслед за нами, чтобы тоже причаливал. С плота Шумкова команду услышали, бросили Степанову трос. Он поймал его в воде, обмотал тросом куст на берегу и подтянул плот к берегу. Шумковский плот причалил нормально, но с очередным происшествием, уже юмористического свойства.
Дело в том, что пассажиром моего развалившегося на две части плота был военный в чине майора. Он попросился на плот напротив Кок-Хаака, где мы обычно останавливались для отдыха. Сначала отказывался его брать: лоцман я неопытный, а перевозить майоров – дело ответственное. Однако военный настаивал, говоря, что его срочно вызывают в областной военкомат, предлагал заплатить. Деньги я не взял, а пассажира взять пришлось: очень уж настойчивым оказался.
Когда попали в катавасию с корягой, майор что-то кричал, пытаясь взять командование на себя. Вот тут-то – в экстремальной ситуации – у меня и прорезался, наконец, командирский голос: «Здесь я – командир, не мешайте мне спасать людей и плот!»
Когда выбрались из воды на берег, майор снял мокрый китель и повесил его сушиться на злополучный куст. Сашке с тросом некогда было рассматривать, что там висит на кусте, и тросом, как бритвой, отрезало манжеты майорского кителя. Когда он надел его, все расхохотались.
А майор чуть не плакал: «Как я в таком наряде покажусь перед комиссаром?»
Смеясь, успокаиваю: «А вы, товарищ майор, так и доложите: товарищ военком, выполняя ваш приказ, потерял в бою манжеты, но зато прибыл в назначенное время!»
Всего за лето сорок пятого года я сходил на плотах от Сизима до Кызыла пять раз. Сплав леса дал мне хорошую жизненную закалку, умение быстро находить выход из сложных ситуаций.
Но вместе с этим дал и болезнь. При заносе плота на отмель мы лезли в воду и прилагали нечеловеческие усилия для спасения леса. А вода в Енисее холодная, даже в самый жаркий месяц – в июле – температура не выше пятнадцати градусов. Так что плотогонная романтика закончилась печально: я приобрел неизлечимый ревматизм.
В 1950 году в линотипном цехе типографии появилась новая ученица – Галя Лунгова. Она мне понравилась, но часто подходить к ней стеснялся. Помог случай.
Была ранняя весна, гололед. Еду на велосипеде на обед. Обгоняю на скорости Галю. Падаю вместе с велосипедом на лед. Галя подбегает ко мне, помогает встать. Так началась наша дружба, переросшая в любовь, а через год – в женитьбу. Мы вместе целую жизнь – шестьдесят один год.
Субботним вечером в день свадьбы – 17 февраля 1951 года – мы собрались в квартире Лунговых. Впрочем, какая там свадьба – просто вечеринка с участием моей мамы Дарьи Викуловны, моей любимой в будущем тещи Парасковьи Филипповны и членов семьи Лунговых. На столе среди вкусных выпечек и закусок – бутылка шампанского, а на патефоне крутится пластинка с танго «Брызги шампанского».
Семья Лунговых – многодетная: семеро детей. Было два сына – Анатолий, он был участником Великой Отечественной войны, и Николай. Пять дочерей. Сестер моей супруги Галины – Анны, Лидии, Любови – сейчас уже нет в живых, а младшая Людмила живет в пригороде Воронежа, поселке Придонском.
Галина – тоже уроженка Тувы. Она родилась в селе Березовка Тандинского района. Ее родители – Георгий Васильевич Лунг, в 1941 году к фамилии Лунг прибавили окончание «ов», и Парасковья Филипповна, в девичестве Болдырева, – были батраками у богача Дергунова, в селе Успенка. Когда красные партизаны из отряда Кочетова стали разбираться, кто есть кто, Дергунов с семьей бежал, ходили слухи, что в Америку.
Незадолго до Великой Отечественной войны Лунговы решили отправиться на родину предков Георгия Васильевича – в Молдавию. По пути остановились в Абакане. Здесь и застал их день начала войны – 22 июня 1941 года.
Сорокачетырехлетний Георгий Васильевич, он родился в 1897 году, отправился на фронт, был тяжело ранен. Лечился в госпитале, комиссован по ранению и отправлен домой. Добрался до Абакана, где так и жила его семья, и через две недели после приезда умер – в свой день рождения, 5 мая 1942 года.
Так что Парасковья Филипповна разделила судьбу военных вдов: одна поднимала детей. Великой мудрости была женщина, о ней, если бы сумел, поэму бы написал.
Парасковья Филипповна Лунгова была действительно золотой тещей. Дочери Галине накануне свадьбы она сказала: «Выходишь замуж – жаловаться на мужа не приходи».
Я был ее четвертым зятем. Потом нас стало пятеро – вышла замуж младшая дочь. Когда удавалось собраться впятером, вокруг нас суетилась любимая всеми зятьями теща. Но больше всего внимания она уделяла зятю Мише. Так и кружилась вокруг него, предлагая что-то вкусненькое и повторяя: «Миша, Миша».
Миша пять раз был в отсидках, как говорят, в местах не столь отдаленных – за мелкие преступления, в основном, кражи. И свое особое отношение к нему теща, глубоко верующий человек, объясняла нам так: «Бог любит обиженных».
Узнав о нашем браке, завхоз типографии, фронтовик Василий Арсентьевич Филимонов поздравил нас и сказал: «Я найду вам жилье, хоть и неказистое, но не хуже, чем у других. Будете жить самостоятельно».
Василий Арсентьевич слово свое сдержал, и через некоторое время мы вселились в комнату – 12 квадратных метров – в доме по улице Кочетова. Соседкой нашей была печатница Ира Пономарева.
В 1951 году я окончил вечернюю школу рабочей молодежи, в восьмой класс которой поступил в 1948 году. Успешно сдал все экзамены за десятый класс, получил аттестат с хорошими и отличными оценками.
На работе тоже все складывалось хорошо. В 1950 году получил повышение – стал корректором типографии.
Корректор – важная персона среди печатников, наборщиков и линотипистов. Наборщик делает оттиск набранного текста на листе бумаге и несет его корректору, который вычитывает текст, выискивая в нем ошибки. Специальными условными знаками отмечает то, что необходимо исправить, и возвращает для исправления ошибок. Затем текст повторно подвергается тщательной проверке.
Работа очень ответственная, требующая большого внимания. Однажды я умудрился не заметить отсутствия всего одной буквы в афише, и был за это строго наказан. Правда, и буква эта была немаленькая – величиной целых девять сантиметров, на языке полиграфистов – шесть квадратов. За это директор типографии приказал вычесть сорок процентов из моего месячного оклада.
В промежутках между читками учился наборному делу. Моим наставником была технолог Венгерская.
Особенно мне нравилось набирать театральные афиши. Старался придумать что-то новое, чтобы они не походили одна на другую. И не заметил, как запомнил не только фамилии актеров, но и их имена, отчества. Стал ходить в театр на спектакли, идущие на тувинском языке. Любовь к профессиональному искусству, участие в художественной самодеятельности послужили фундаментом для моей будущей работы в должности заместителя министра культуры.
В сентябре 1951 года директор типографии Павел Лаврентьевич Барсуков предложил мне возглавить наборный цех вместо ушедшей на пенсию Капитолины Осиповой. Я согласился. На другой день, придя на работу, слышу: «Пётр Михайлович». Еще вчера я был для всех Петей, а сегодня уже – Пётр Михайлович. Непривычно, неловко. Вроде как стена выросла за ночь между мной и моими товарищами. Очень просил не называть меня по отчеству, но – бесполезно: новое обращение осталось.
27 ноября 1951 года, приняв предложение Корольчука, редактора газеты «Тувинская правда», я стал литературным сотрудником этой газеты. Но в новой должности проработал совсем недолго: из-за пустяка поссорился с редактором и 18 декабря 1951 года подал заявление об увольнении, а 19 декабря пошел к секретарю обкома комсомола Илье Мохову, который давно звал на комсомольскую работу. Мохов меня ждал и тут же, после утверждения на бюро, представил сотрудникам.
Проработав в обкоме комсомола восемь месяцев, я попросил Мохова отпустить меня: «Хочу поступить в Московский полиграфический институт, давно мечтал об этом». Он не возражал.
Для пробы сдал вступительные экзамены в Кызыльском учительском институте и отправился в Москву.
Прибыл в столицу 20 августа 1952 года. Ночевал на вокзале. Утром пришел на улицу Садово-Спасскую – в институт.
У двери декана технологического факультета Сергея Сергеевича Гастева – много молодых людей, все намного моложе меня. Стоят нерешительно, дверь не открывают. Спрашиваю: «Почему не заходите к декану?» Одна из девушек отвечает: «Если такой смелый – заходи».
Захожу. За столом – сердитый мужчина. Спрашивает:
– Что скажете, молодой человек?
– Хочу учиться в институте.
– Молодой человек, прием давно закончен, ничем помочь не могу. Вы ведь видели, сколько молодежи бесполезно стоит у кабинета, это те, кто не справились со вступительными экзаменами в другие вузы, и пришли к нам, чтобы хоть куда-то поступить.
На этом разговор мог и закончиться, но декан, присмотревшись, заметил, что стоящий перед ним – не ровесник бывшим школьникам, ожидающим под дверью. Заинтересовался:
– А вы кто?
– Я бывший рабочий типографии, по специальности переплетчик, наборщик, корректор, приехал из Тувы. Жена, брат, сестра – тоже полиграфисты.
Поняв, что перед ним не случайный человек в полиграфии, Сергей Сергеевич пригласил сесть к столу: «Вот бумага, пиши заявление о поступлении в институт и считай себя принятым. Завтра будет приказ о твоем зачислении. Будешь получать стипендию – 220 рублей. А сейчас езжай в Клязьму, устраивайся в нашем общежитии».
В общежитии, в комнате, куда меня поселили, еще три парня: двое из Северной Осетии – Колумбий Токаев и Торез Дзидзоев, третий, его имя, к сожалению, забыл – из Каракалпакии.
Помню, я подшучивал тогда над своим товарищем по общежитию, спрашивая у него: «Колумбий – имя, вроде бы, испанское, отчество Иванович – русское, фамилия Токаев – осетинская. Признавайся: кто же ты на самом деле?»
Через много лет Колумбий Иванович Токаев, тогда уже заведующий сектором отдела печати ЦК КПСС, приезжал в Кызыл и предлагал мне должность начальника областного управления полиграфии в Волгограде. Я отказался от этой дороги, потому что моя родина – Тува.
Были и другие заманчивые предложения с перспективой блестящей карьеры, на которые ответил отказом. В Московский полиграфический институт поступил, уже будучи кандидатом в члены КПСС. Примерно через месяц меня вызвали в партком и предложили возглавить комитет комсомола института. Наотрез отказался. Причину не называл, а про себя думал: «Как я буду комсомольским вожаком, если окажусь отстающим в учебе?»
Беспокоила меня математика: в институте понял, что слаб в ней, а признаться в этом и просить помощи стыдился. Волновало и материальное положение, понял, что на свою стипендию в 220 рублей не проживу. Ежемесячно 22 рубля уходили на заем «Восстановление и развитие народного хозяйства», 15 рублей – плата за общежитие, 50 рублей – проезд на электричке от Клязьмы до Москвы – до Ярославского вокзала. А уж от Ярославского вокзала до института – экономно пешком, переулками и закоулками.
А еще надо было купить чертежные принадлежности, да и кушать что-то надо было. А тут еще получил от сестер телеграмму: маму положили в больницу, выявили туберкулез легких. Я запаниковал.
Пошел к декану – посоветоваться. Чуткий Сергей Сергеевич внимательно выслушал и предложил: «Давай материальный вопрос решим так: ты переходишь на вечернее обучение, днем будешь работать в вузовской типографии и получать 440 рублей, а проживание в общежитии сохраняется».
Сначала я согласился, но, взвесив все, отказался. На прощание Гастев с сожалением сказал: «Хотел сделать тебя хорошим инженером, у нас есть свой научно-исследовательский институт, там бы ты работал после окончания вуза». Но расстались мы дружески, и в дальнейшем, бывая в столице, я заходил к декану, мы беседовали как старые знакомые.
Вот так и не получился из меня научный полиграфический работник. Но высшее образование я все же получил, даже трижды. В 1956 году заочно окончил в Кызыле учительский институт по специальности русский язык и литература, любимыми предметами были русский и старославянские языки, историческая грамматика. В 1960 году, уже очно, завершил обучение в Высшей партийной школе в Красноярске, а Иркутский институт народного хозяйства, где учился заочно, окончил в 1968 году.
Вернувшись в декабре 1952 года из Москвы в Кызыл, вновь стал работать в обкоме комсомола. Приходилось часто ездить в командировки. Это были не просто командировки, а сложные поездки, иногда – с риском для жизни.
1954 год – год рождения сына Сергея, нашего первенца, и первая командировка – в поселок Хову-Аксы, где строился кобальтовый комбинат. До него добрался зимой без особых проблем. А вот вторая – весенняя – поездка в сороковую геолого-разведочную партию стала настоящим приключением.
Где же эта сороковая партия? Говорят, где-то за селом Баян-Кол. А как туда добраться? Сначала – автобусом, потом – пешком. В местечке Оттуг-Даш вижу строения, подхожу. Скотник объясняет, что здесь ферма колхоза «Десятый Великий Хурал», а на той стороне реки – центральная усадьба колхоза. Паром не ходит, переплавили на лодке.
У магазина стоит груженый углем грузовик «Студебеккер». На мое счастье, едет в ту сторону. Водитель согласен подвезти, но говорит: «В кабине места нет. Хочешь ехать – лезь в кузов». Забираюсь в угольный кузов, едем.
Через десять километров – геологическая база: несколько палаток, внизу – под горой – ревет река Баян-Кол. Грузовик разгрузился и покатил в обратный путь. А мне – дальше добираться. Сторож базы советует: «До поселка Терлиг-Хая пойдешь пешком. Это недалеко – через речку, километров пятнадцать».
Дохожу до речки. Поверх тонкого ледяного покрова мчатся потоки вешней воды, неся мусор. Одному идти небезопасно: свалюсь где-нибудь, и никто искать не будет. Возвращаюсь к базе, прошусь на ночлег.
А ночью из поселка приехал проводник и пригнал трех оседланных лошадей для молодых геологов, которые вот-вот должны приехать из Кызыла. На мое счастье, их оказалось только двое – мужчина и женщина. Так что одна из лошадок досталась мне.
Утром поехали. Проводник объясняет: надо вброд переправляться через Баян-Кол. Мы струсили переправляться на конях и перебрались на другую сторону реки по стволу упавшего кедра. Весело шагаем вверх по течению, проводник догоняет нас. Он с лошадьми форсировал реку ниже по течению.
Садимся на коней, едем, горы все ближе подступают к реке. А вот и скала с узким ледяным припаем. Припай – неподвижный лед вдоль берега реки – всего сантиметров шестьдесят в ширину. Лошадь не пройдет. С одной стороны – скала, с другой – промытая скоростным потоком талой воды траншея около метра глубиной.
Недоумеваю: что же будет делать в этой ситуации проводник? А он спокойно подводит своего коня к краю траншеи, крепко держит его за повод узды и обеими руками сталкивает в поток. Лошадка падает на бок, но сразу же поднимается на ноги и выбирается из воды. По приказу проводника также поступаем и мы, а сами переходим опасное место по ледяному припаю.
И вот мы в поселке, где разместилась сороковая геолого-разведочная партия. Поселок закован в ледяной панцирь: талые воды залили все улицы, а ночные заморозки превратили их в лед. Но жизнь кипит: в поселке много молодежи, построен клуб. Моя задача – создать здесь первичную комсомольскую организацию. Собрали в клубе собрание, избрали комсомольского секретаря.
Задание выполнено, пора возвращаться в Кызыл. В одиночку отправляюсь в обратный путь. Подхожу к опасному участку: о, Боже, припай сузился до сорока сантиметров! Прижимаюсь грудью к скале и, обнимая ее, двигаюсь вдоль бурлящего потока, время от времени вставая на четвереньки.
Получилось! Дальше – легче, и вот – знакомая база и два «Студебеккера» с углем. Помогаю водителям в разгрузке угля и с комфортом еду в одной из кабин в сторону Кызыла. Но приключения на этом не заканчиваются. У берега Енисея дорога ныряет в паводковую воду, затопившую все низины. Водители принимают решение: ехать без дорог через горы. Поднимаемся по логу, впереди – крутая сопка. Шофер спокойно говорит: «Была не была, полезем, как на печку».
А что там впереди, вдруг обрыв, скала? И вернуться назад невозможно, двигаться можно только вперед. «Студебеккеры» мощно ревут, ползут вверх. И вот мы на вершине, а далеко в дымке – Кызыл.
Не менее захватывающая дорога ждала меня и во время командировки на прииск Ойна, куда меня отправили в сентябре 1955 года.
Договорился с летчиками самолета Ан-2, груженого мукой. Так что сидеть было мягко, не то, что в кузове грузовика – на угле. Видимость – очень хорошая. Внизу – живописные горы, перевалы, долины рек, небольшие горные озера, редколесье и тайга. Снижения самолета не заметил: он просто плюхнулся на землю, прокатился немного и остановился среди горелого леса.
Следы пожарища – повсюду, уцелел только домик, в котором пассажиры ожидали прилета самолета. До пожара между поселком золотодобытчиков Ойна и «аэродромом» была телефонная связь, но и она пострадала в огне.
Десять километров до поселка прошагал легко. В столовой работала пенсионерка тетя Поля. Я ее сразу узнал: мы вместе работали в типографии. Тетя Поля предоставила мне комнату.
Начал знакомиться с ситуацией. Выяснил, что создавать первичную комсомольскою организацию не из кого: молодежи в поселке почти не было. На добыче золота работали, в основном, мужчины-азербайджанцы.
Как они здесь оказались? На мой недоуменный вопрос работник комендатуры Андрей Лопатин ответил: азербайджанцы отбывают срок за пособничество немецким фашистам во время Великой Отечественной войны. В чем состояло это «пособничество», он и сам не знал.
В домиках, где размещались рабочие, я видел и женщин: им было разрешено приехать к своим мужьям и жить вместе.
Права рабочих были ограничены. Без разрешения комендатуры им запрещалось покидать поселок. Разрешение давалось только в самых исключительных случаях: если серьезно заболел, комендатура могла разрешить посещение врача в районном центре – селе Сарыг-Сепе. Больной должен был один, без охраны, идти пешком через горы в райцентр, за сотню километров.
Рабочий день – восьмичасовой, с часовым перерывом на обед. Способ добычи золота – бутарный. Представьте себе деревянный с некоторым наклоном желоб шириной в девяносто сантиметров. На днище желоба уложены стальные пластины – грохоты – с отверстиями: от миллиметровых до трехсантиметровых. К истоку желоба подводится вода.
Рабочие забрасывают лопатами золотосодержащую породу в желоб. Вода уносит породу, в ячейках грохотов оседает золото. К обеденному перерыву воду перекрывают, рабочих отправляют обедать – в столовой или дома. Охранники поднимают грохоты, работники кассы собирают крупинки, а то и золотые самородки, в металлическую шкатулку, которую тут же опечатывают и под охраной уносят в контору. После обеда повторяется то же самое.
Выбраться из этого спецпоселка оказалось проблематичнее, чем попасть в него. По рации сообщают: «Завтра ждите самолет». Утром пешком иду в «аэропорт», самолета нет, вечером возвращаюсь обратно. Такие ходки совершаю трижды. И вот новое сообщение: «До конца недели вылетов не будет».
Тогда администрация прииска выделила мне коня, и я с двумя попутчиками на лошадях отправился в путь до Сарыг-Сепа. Пасмурно, идет мокрый снег. Петляем горной тропой, преодолеваем крутые спуски с гор и подъемы, пересекаем многочисленные ручьи.
Я давненько не ездил на лошади так долго, поэтому правил неумело, седло мое при спуске скатывалось коню на шею, а при подъеме – на круп. Сам измучился и спутников своих достал.
Первый ночлег – Кожербе, старый прииск с одним домом. В нем оказался единственный на всю округу жилец. Он был рад нам, вскипятил чай, заварил его таежными травами и стал рассказывать о своей жизни бобыля. Припасов у него особых не было, поэтому мы щедро поделились с ним нашей провизией.
Второй день пути был полегче. Горы остались позади, мы спустились в долину реки Терзиг. Ночевали в шалаше на берегу реки. Лошадей спутали – перевязали их передние ноги веревками. Утром обнаружили, что кони моих товарищей ушли на другую сторону Терзига. Пришлось вброд переходить реку и ловить беглецов.
К обеду добрались до Сарыг-Сепа. Нам посчастливилось: около раймага стояла бортовая машина, которая и довезла нас до Кызыла.
Одна из моих комсомольских командировок завершилась тем, что в двадцать девять лет я попал на крючок КГБ.
Дело было так: в июле 1956 года я находился в селе Чаа-Холь, впоследствии это место было затоплено водохранилищем Саяно-Шушенской ГЭС. Сижу на крыльце называемого гостиницей небольшого домика, в котором поселился. Вдруг к нему лихо подкатывает «Волга» и, поднимая клубы пыли, тормозит около крыльца. Из машины выходит председатель областного комитета госбезопасности Николай Яковлевич Волосников и его водитель.
Волосников – тоже в командировке и хочет переночевать в этой гостинице, но не может договориться с ее заведующей, которая по-русски не говорит. Тогда я становлюсь переводчиком и объясняюсь с женщиной на ее родном тувинском. Думаю, это мое, хотя и слабое, знание тувинского языка и заинтересовало председателя грозного ведомства, поэтому сразу же после возвращения в Кызыл меня вызвали в отдел кадров КГБ.
Вызов в КГБ никогда ничего хорошего не предвещал, это знали все, поэтому шел туда с большой неохотой, держался настороженно.
Начальник отдела кадров начал беседу издалека – с моих родителей. Его вопросы останавливаю своим вопросом:
– Скажите откровенно: зачем позвали? Ко мне есть какие-то претензии?
Кадровик мнется, затем говорит:
– Председатель комитета предлагает тебе работу в КГБ.
– Не пойду.
– Почему?
– Моя кандидатура неподходящая – отчим без вести пропал на фронте.
– Дети за родителей не отвечают.
Тогда привожу другой надежный аргумент: «Я был судим». И это – тоже правда: в 1943 году, в шестнадцать лет, я был осужден за кражу велосипеда. Увидев это редкостное недоступное чудо возле городской бани, мы с приятелем не могли удержаться и решили покататься.
Я так закатался, что на следующий день приехал на этом велосипеде на ремзавод, где как учащийся ремесленного училища проходил производственную практику. Хватило же ума! Естественно, о том, что у Саморокова появилась дорогая машина, сразу же доложили, куда следует. Следователь грозно стучал наганом, да мы и не отпирались, признались во всем сразу.
Следственный изолятор в Кызыле в то время находился на том же месте, где и сейчас находится – в центральной части города, ближе к улице Ленина. В другом здании, ближе к Енисею, располагались осужденные: на двухъярусных нарах, протянувшихся во всю длину помещения.
Постель – своя, вши – казенные, и очень много. Заключенные лежали на нарах бок о бок: головой к стене, ногами – в проход. Обитатели второго этажа забирались на нары со стороны ног зеков, лежащих на первом. Многие попали сюда по ложным доносам.
Когда я вошел в эту огромную камеру впервые, очень растерялся, не зная, как поступить, куда приткнуться. Мужчина с верхнего яруса позвал меня: «Парень, поднимайся сюда». Когда я вскарабкался наверх, он приказал соседям с боков: «При пацане не материться и не курить». Память сохранила его имя – Георгий, а фамилии там никто друг у друга не спрашивал. Георгий и дальше все время опекал меня, а после освобождения мы иногда встречались на улице и подолгу беседовали.
Потом меня по молодости лет и незначительности содеянного расконвоировали, то есть разрешили жить вне основной зоны – в тюремной столярке, расположенной в пятистах метрах от основного здания. В столярной мастерской у меня была уже своя персональная лежанка с тараканами.
В столярке осужденные делали сани, телеги, простейшую мебель. И я научился там всему этому. Умение столярничать и плотничать очень пригодилось в жизни, и сейчас могу вернуть первоначальный вид любой мебели. Освободили меня через полгода, досрочно: 21 января 1944 года, в день моего рождения.
Я не очень-то надеялся, что мой аргумент об этой судимости подействует, так как уже приводил его в 1949 году, когда директор типографии Павел Барсуков сообщил мне о решении партийной организации: рекомендовать меня как передовика производства в народные заседатели Кызыльского городского народного суда.
Барсуков назвал судимость «ошибкой детства», и пришлось мне оперативно изучить три кодекса РСФСР: уголовный, гражданский и процессуальный, которые выдал мне судья Инихов. А потом на заседаниях суда, а на них вызывали часто, практически подкреплять свои знания.
И в этот раз судимость не произвела впечатления на кадровика КГБ, о ней он, конечно, уже заранее знал: подготовился. Ответил мне: «Это ошибка молодости».
Тогда выталкиваю из себя последнее: «У меня больное сердце, приступы».
Кадровик уперся: «Проверим. Пройдешь в поликлинике МВД медкомиссию».
На следующий день врачи прослушали, простукали, прощупали, просветили меня от головы до пят. Да я еще им и приврал о моих несуществующих болячках. Вердикт был такой: «Негоден».
Волосников, конечно, не очень-то поверил всему этому и припомнил мой отказ работать в КГБ, раскритиковав меня однажды на пленуме обкома партии.
Причина была подходящая. В одной из библиотек Кызыла работала Сурикова, выпускница библиотечного техникума из города Иваново. Она была любительницей анекдотов.
Анекдот, за который она попала на крючок КГБ, был про Хрущёва:
«Никиту Сергеевича спрашивают: «Если будет атомная война, что будем делать?» Никита отвечает: «В кукурузе отсидимся».
Это дошло до КГБ. Волосников поинтересовался: какие меры принимаю я по воспитанию этой комсомолки. Отвечаю: «Сурикова просит отпустить ее домой в Иваново. Может, отпустим?»
Вот эти мои слова и припомнил Волосников на партийном пленуме: «Вместо того, чтобы воспитывать Сурикову, Самороков предлагает легкий путь – отпустить ее из Тувы».
В 1961 году в моей жизни произошли сразу два важных события. 13 апреля родилась дочь Елена, 20 мая был назначен заместителем начальника управления культуры облисполкома Тувинской автономной области, а с октября этого же года, после преобразования в республику – заместителем министра культуры Тувинской АССР.
Убедил меня пойти на эту должность секретарь обкома КПСС Кужугет Шойгу. С ним было очень приятно работать, он всегда заражал окружающих своим оптимизмом и уверенностью, которые помогали решать даже, казалось бы, неразрешимые задачи.
Мой предшественник в управлении культуры Василий Куренёв, отдавая ключи от пустого сейфа, изрек: «Я проработал здесь три года и ничего не сделал. Тебя ожидает то же самое».
«Странно, – подумал я. – Что он этим хотел сказать?» А вслух заметил: «Ну, что ж, посмотрим».
В кабинете начальника управления, а им был Леонид Чадамба, я увидел сваленные в углу подобия тувинских музыкальных инструментов. Заметив, что я внимательно их рассматриваю, Леонид Борандаевич улыбнулся: «Эти предметы привез мастер из хорового общества России Шошин. К сожалению, они звучат плохо». Потом добавил: «Тысяч сорок мы потратили на модернизацию национальных инструментов, а толку – никакого».
Года через два Шошин привез новые варианты инструментов. Вроде бы, они стали звучать получше. Решили позвать специалиста. Пришел концертмейстер театра Александр Лаптан, поиграл немного, поморщился и отдал инструмент мне: «Теперь ты играй». Потом спрашивает: «Ну, как?» «Да, что-то звучание глухое», – отвечаю.
Жалко было смотреть на Шошина. Его руки опустились, он произнес: «Не знаю, что делать».
Вопрос о национальных инструментах имел продолжение – уже в Москве. В 1966 году работники культуры областей и автономных республик – участники российского семинара – были приглашены на встречу с министром культуры СССР Екатериной Фурцевой. В правительстве Советского Союза она была единственной женщиной – министром.
Нас заранее строго-настрого предупредили: «Вопросов Фурцевой не задавать!» Почему не задавать, мне до сих пор не понятно.
Ну, ладно, не задавать, так не задавать. Встреча с Екатериной Фурцевой была назначена на два часа дня. Пришли. Ждем. Министра нет. Минут через двадцать она вышла с двумя помощницами. Долго усаживалась. Потом оглядела присутствующих в зале и так мягко, словно в домашней обстановке, сказала: «Я вас слушаю».
Вот те на! А как же запрет на вопросы? Первым решил нарушить молчание я. Представился и говорю:
«Екатерина Алексеевна, министерство культуры Тувы заключило договор с хоровым обществом России о модернизации тувинских национальных музыкальных инструментов на основе музыкальных традиций народа. Дело в том, что тувинские музыкальные инструменты создавались для камерного исполнения, а точнее – в юрте. Мы же хотим, чтобы они обладали хорошим, красивым и сильным звучанием в больших залах. А хоровое общество с решением этих задач не справляется. Не могли бы вы помочь республике найти другую организацию, способную решить эту проблему?»
Фурцева подняла сидящего в зале заместителя министра культуры РСФСР Евгения Зайцева:
«Объясните, почему министерство культуры России не решает такие вопросы?»
Зайцев начал что-то говорить о том, что министерство помогает Туве, но Фурцева резко и властно оборвала его:
«Сядьте, товарищ Зайцев! Я знаю эту республику. Всего два года назад тувинцы блестяще показали свое самобытное искусство в Кремлевском театре».
Был такой театр в Кремле. Он находился в пятидесяти метрах от Спасской башни. Концерт наших артистов в честь двадцатилетия вхождения ТНР в состав СССР состоялся в нем 16 октября 1964 года.
Фурцева сказала, что республике надо помогать, и закончила указанием: «Займитесь этим, товарищ Зайцев!»
Министерство культуры Тувы не стало надеяться на дядю, то есть на Зайцева, и объявило в республике конкурс, приглашая мастеров приносить изготовленные своими руками музыкальные инструменты. Итоги конкурса превзошли все ожидания. В районах нашлось немало мастеров, которые привозили на суд жюри бызаанчы, дошпулууры, игилы. Особенно запомнился мастер миниатюрных поделок из дерева Оканчык, который принес ыяш хомус – деревянный хомус. Инструмент был оригинален и звучал так, словно пел.
Работе в области культуры Тувы я отдал 26 лет – до своего шестидесятилетия. Потом – до семидесяти лет – трудился в Центральной избирательной комиссии Республики Тыва.
Многое вместили в себя годы работы в культуре: строительство нового здания театра, съемки фильмов, создание музыкального училища и преобразование его в училище искусств, рождение ансамбля «Саяны». Чтобы рассказать обо всем, пришлось бы целый роман написать.
За годы работы объездил всю страну: Приморский край, Прибалтика, Украина, Киргизия, Казахстан. Был за границей: в Болгарии, Монголии. Но края, подобного моей Туве, не видел нигде.
В 1996 году нам пришлось сменить место жительства, вслед за дочерью Еленой. Лена с отличием окончила в Кызыле школу № 1, заочно – с красным дипломом – Киевский госуниверситет. Работала в Кызыльском пединституте, но ей понадобилось поменять место жительства: по состоянию здоровья требовалось сменить климат. Она выбрала Воронеж.
Вот почему мы с супругой и наш сын Сергей оказались в этом огромном городе. Вернее, не в самом городе, а в его пригородном микрорайоне. Живем мы с Галиной Георгиевной в семи километрах от города, в доме, который построен своими руками. Кругом – лес, в пяти километрах – рукотворное водохранилище. Вокруг дома я разбил сад, цветник: уютно, красиво, все радует глаз.
Но в сердце все равно – моя родная Тува. О ней напоминают мне растущие во дворе пять кедров и багульник из Тоджи. Я в курсе всех событий, происходящих в республике. Желанный гость и информатор в нашем доме – газета «Центр Азии».
Тянет, очень тянет на родину, особенно – к самым истокам, в места, где родился, где прошло детство: в Тоджинский район, к Большому Енисею.
Об этой поездке мы с сыном Сергеем и внуком Владиславом мечтали давно, а готовились к ней целый год. Составили план, маршрут, список всего необходимого. И 15 августа 2011 года на автомашине «Лада-Приора» выехали из Воронежа. Добрались до Кызыла, а оттуда, после встречи с многочисленными друзьями и знакомыми – до устья реки Серлиг-Хем. Потом на резиновой лодке – вниз по Большому Енисею с остановками в селах Тоора-Хем, Сейба и том месте, где когда-то был мой родной крохотный поселок Карагаш.
Наше речное путешествие до Кызыла продолжалось десять дней. Рыбачили, варили уху, показывал двенадцатилетнему внуку красоты тайги, рассказывал об этих местах и людях, когда-то населявших их. Сердце трепетало от радости: в 84 года я вновь побывал там, где в последний раз был двадцать лет назад – в самом дорогом для меня месте Земли, откуда начались мои дороги, которые я не выбирал.
Очень хочется вернуться сюда вновь – летом 2012 года. А почему бы и нет, ведь 21 января этого года мне исполняется всего лишь восемьдесят пять лет.